— как видишь, я сдержала свое слово и вызываю тебя в Москву. Бумаги твои я подала в училище связи, там пообещали зачислить тебя на первый курс. Поэтому бери расчет, не задерживайся, собирайся в дорогу. Да, Егорка, скоро год, как мы расстались, но поверь, я все это время думаю о тебе. Пять лет, проведенных на севере, в маленьком Вилюе, при всех трудностях прошли для меня с большой пользой. Ведь там я почувствовала себя по-настоящему самостоятельным человеком, горячо полюбила свою профессию учительницы. Я очень благодарна вашим эвенам, у которых я училась жить, которые относились ко мне, как к своей дочери. А самым дорогим человеком в Вилюе был для меня ты, Егорка. Ты был мне другом и братом, и до сих пор никто не может заменить тебя.

Скорей, Егорушка, приезжай. В Москве тоже хорошо, не хуже, чем в Вилюе, я знаю, тебе здесь понравится.

Марта».

— Хорошее письмо, — сказал я, возвращая ему конверт.

— Думаешь?

— Конечно.

Егорка тяжело вздохнул,

— Нет, ты Марту плохо знаешь. Ты только погляди: ни слова не пишет про Павлика, как это можно? — И, вскинув на меня глаза, прибавил: — Ты лучше послушай...

Так я узнал историю удивительной, необыкновенной любви...

Марта приехала в Вилюй в самом начале войны, после окончания педучилища.

Добравшись до Тальникового, она несколько дней прожила у незнакомых людей, которые посоветовали ей сходить на почту, узнать, не прибыл ли кто из Вилюя. И тут ей попался Егорка. Он уже поднял оленей, чтобы двинуться через горный перевал, и, узнав, что Марта ждет оказии, с радостью пригласил новую учительницу ехать вместе.

Впервые в жизни русская девушка садилась на нарту. И хотя Егор уступил ей побольше места и укрыл ноги оленьей шкурой, он очень боялся, как бы она не застудилась в своих резиновых ботах и в легком пальто на ватине. Он хотел было отдать ей свою меховую шубу, но Марта сказала, что не боится стужи. Когда на горном перевале закружил ледяной, обжигающий вихрь и олени неожиданно остановились, тревога охватила Егорку. Не за себя тревожился он. Ему не раз приходилось попадать в пургу, зарываться в снег, привязывать себя и оленей к стволу дерева, чтобы ветер не сбросил в пропасть. За Марту боялся он. Заметив его волнение и не зная, чем оно вызвано, она спросила:

— Здесь остановка?

— Переждать надо, — сказал он, — наверно, пурга начинается.

Привязав оленей к сосне, он помог Марте перебраться по глубокому снегу в затишек около поваленного бурей дерева и сел рядом. Несколько минут они сидели молча.

— Худо тебе так, — сказал Егор и отдал ей свою шубу.

Почти час просидели они, тесно прижавшись друг к другу, и, когда Марта начинала дремать, Егор легонько толкал ее в бок:

— Только не спи, пожалуйста, считается нехорошо, когда на морозе хочется спать.

Она подумала, что он шутит, и посмотрела на него из-под склеенных инеем ресниц.

— Что, не веришь? — обиделся Егор.

— Где же твоя пурга?

— Стороной прошла, тебя пожалела. — Он отвязал оленей, вывел на тропу нарту. — Однако, поедем, до вечера успеть нужно.

С горного перевала Егорка так быстро пустил оленей, что у Марты дух захватывало от встречного ветра.

— Держись крепко! — крикнул ей Егорка, взмахнув остолом.

Марте казалось, что ветер вот-вот подхватит ее, оторвет от нарты и понесет по воздуху. И она крепче, сколько было сил, держалась за Егорку.

— Поживешь в стойбище, сама гнать будешь упряжку.

Олени бежали быстро, ровно, положив на спину свои толстые ветвистые рога и выдыхая из широко раздутых ноздрей клубы белого пара.

Марта думала о предстоящей встрече с эвенами, о будущей работе в школе, о которой она не имела ни малейшего представления. Она где-то читала, что в северной тундре дети учатся в чумах из медвежьих шкур, при свете жирника... Но тут Егор, словно разгадав ее мысли, похвастался, что в Вилюе в прошлом году построили новую школу из сосновых бревен.

— Электричество есть, — сказал он, — скоро увидишь огни за той сопкой. — И Егорка указал рукой в сумеречное пространство, где смутно вырисовывался бесформенный, как облако, силуэт огромной горы.

Не прошло и часа, как Марта действительно увидела золотистую россыпь огоньков. Казалось, они висели в воздухе, то вспыхивая, то потухая, как искры костра, разбрасываемые ветром.

Марта Левидова поселилась при школе в крохотной теплой комнате. Когда Егорка пришел к ней в гости, все в комнате сияло: окно было вымыто и завешено до половины тюлевой занавеской, на подоконнике в розовых вазочках стояли бессмертники, Марта привезла их с собой. Над кроватью прибит цветастый коврик, и на нем — фотографии родных и друзей Марты.

— Нравится тебе, как я устроилась? — спросила она.

Егорка внимательными глазами обвел комнату. Подумал. И, к удивлению Марты, произнес:

— Скоро приду!

Он нахлобучил широкую шапку-ушанку, застегнул меховой жилет и кинулся к двери.

— Куда ты, Егорка? — закричала вслед ему Марта.

— Я сейчас, на минуточку только...

Не прошло и четверти часа, как Егор вернулся с большим узлом. Он развязал его и достал оттуда черную медвежью шкуру.

— Ну зачем это, Егорушка, — пробовала протестовать Марта, но вместо ответа Егор быстрым, привычным движением встряхнул шкуру, отчего мех сразу сделался гладким и блестящим, и расстелил ее возле Мартиной кровати.

— Так, конечно, лучше, — серьезно произнес он, очень довольный. — У нас в доме много разных шкурок, не жалко.

Егор сел за стол и, подперев руками подбородок, принялся рассматривать фотографии. Его особенно заинтересовала карточка лейтенанта с медалью «За отвагу» на гимнастерке.

— Видать, боевой, — сказал он. — Братишка?

И Марта рассказала ему о Павле Вересове, за которого собиралась выйти замуж, да помешала война.

— На фронте есть и наши ребята, эвены, а меня не взяли: говорят, молод еще, — с обидой произнес он.

Егорке шел семнадцатый год. Окончив четыре класса начальной школы, он устроился почтальоном и каждые три-четыре дня, по мере того как накапливалась почта, ездил через горный перевал в Тальниковый и обратно. Летом приходилось добираться верхом на