Ирка услышала крик – долгий, радостный, расколовшийслежавшуюся мглу. Небольшая огненная птица отделилась от костра, рвануласьсквозь рыхлые, сизые тучи, которые как тучные коровы пережевывали ночь, иисчезла, осыпая с пышного хвоста гаснущие красные искры. Это был бунтнеупорядоченной и мятущейся жизни, которая, служа свету, служила ему неуемно,буйно, по-язычески, и лишь теперь, примирившись, слилась с мудрой вечностью.

Звенящий крик птицы расползся в ночи и слился со всхлипамиволн.

Океанский берег растаял, и перед глазами Ирки решительнопроступил бок панельной пятиэтажки с редкими пятнами освещенных окон.

– Да, валькирии не свет. Но они рвутся к свету, и светэто знает, – тихо повторила Ирка.

В жизни часто так бывает, что копье, не знающее промаха,бросают в птицу, в которую невозможно попасть.

Йозеф Эметс

Лето истекало. От августа оставался один жалкий огрызок.Днем воздух еще дрожал от жары, но стоило солнцу хотя бы на минуту скрыться –сразу делалось не то чтобы холодно, но неуютно. Ветер трогал кожу зябкимипальцами и пакостно хихикал, нашептывая на ухо: «сссскорро осссень… ужжжжепочти осссень!»

Прохожие, не сговариваясь, поднимали головы и пыталисьопределить, когда пронесет крашеную марлю туч и снова покажется солнце. Исолнце действительно появлялось, но откуда-нибудь с севера или северо-востока,со стороны Химок или из Медведкова, на него уже наползала новая крашеная марля.

«Нет, завтра все-таки надо взять куртку, – говорил себечеловек. – И зонтик!» – уныло добавлял он несколько минут спустя.

Все чаще шли плаксивые дожди. В листве, как первая седина,проглядывали желтые листья. Осень наваливалась на Москву и, застенчиво сопя,готовилась давить ее подушкой. Лето огрызалось, билось как раненый зверь, нослабело, теряя листы календаря.

Днем Меф бесцельно блуждал по городу, ощущая себя кораблембез гавани, которому некуда плыть. От мрака он ушел, к свету еще неприблизился, да и не знал, признаться, как. Бедный, бедный он колобок! От зайцаи медведя ушел, даже от лисы, допустим, ушел, а теперь куда? К деду с бабкойвозвращаться – сожрут. Медведь, заяц и волк тоже сожрут, если повторновстретят. Вообще куда ни катись, с кем ни разговаривай – везде сожрут. Только иостается, что прятаться от всех на свете и ждать, пока не зачерствеешь отвремени и не покроешься зеленой плесенью. Безрадостная перспектива, тупиковая.

Меф это смутно осознавал, вот только выхода пока не видел.

И еще одно открытие неприятно поразило его. Прежде Мефуказалось, что он внутренне автономен и прекрасно переносит одиночество. Вот ужсказка про белого бычка! Это оказалось очередной ложью про самого себя, однимиз тех резервных самообманов, которые мы охотно рассовываем по всем карманампро запас и с которыми так мучительно расстаемся.

Без Дафны, которая все еще была в Эдеме, Меф плавился отодиночества, как электрический предохранитель. Ему хотелось, чтобы рядом былхоть кто-то, способный производить осмысленные звуки и отвлекать его отодиночества.

Прежде, когда Меф с утра и до ночи вкалывал в канцелярии,отвлеченные мысли нечасто посещали его. Работа забирала все силы. Теперь женовые идеи и наблюдения жадно врывались в распахнутые двери его сознания.

Созерцая на улицах толпы, Меф внезапно понял, что темп жизнив городах такой сумасшедший, а поток людей, с которыми приходится общаться,такой бешеный, что у большинства зачастую нет ни времени, ни желанияразбираться друг в друге. Чаще всего знакомым выставляются быстрые и неглубокиеоценки – «отл.», «норм.», «удовл.» Или фразы-пометки: «отличный парень», «оп,загрузон!», «не держит слова». Пометки и оценки определяют интонации голоса и нашипоступки. И точно так же, как судим мы, так судят и нас. Смешно и глупо.

На плече у Мефа болтался временно унаследованный Депресняк.В отличие от Дафны, Меф разрешал коту все: влипать в драки, нырять в мусорныеконтейнеры, воровать из ресторанчиков рыбу. В первые дни кот отрывался пополной, однако уже на третьи сутки вид у него был порядком озадаченный. Котнасытился вседозволенностью, обожрался, заскучал и теперь мало-помалу врубалзаднюю передачу. Меф пытался разговаривать с ним, однако Депресняк лишь щурилсяи скрипел, как ржавая дверь, которую пытаются отжать ломом.

– Никакой в тебе нежности, старая развалина! Вор ты ижулик! Даже в Эдем тебя не взяли! Видно, Дафне сейчас не до тебя!.. И не доменя! – ворчал Меф.

Ругая Депресняка, Меф машинально поймал себя на том, чточешет его подбородок.

Ему невольно вспомнилось рассуждение Дафны, что люди делятсяна тех, кто больше любит живое, и на тех, кто предпочитает неживое. Живое – этовсяческое зверье, деревья, туристические походы, общение, гитара, изгрызенныещенком ботинки, семечко лимона, на авось засунутое в первый попавшийся горшок.Неживое – вещи, предметы, музейный порядок в квартире, коллекционирование ипрочее из этого ряда. Чимоданов, например, больше любит неживое, а Мошкинживое. Встречаются, конечно, и смешанные типы, но главным может быть толькоодно.

«А Ната?» – спросил, помнится, Меф, когда Дафна впервыепривела ему эту классификацию.

«Вихрова любит саму себя, а это уже в отдельнуюкоробочку», – отвечала Дафна.

Город, по которому блуждали Мефодий с Депресняком, былогромен, но как всегда бывает в больших городах, люди не замечали друг друга ишли, как заведенные роботы, не поднимая глаз и не глядя по сторонам.

Раза три Меф заходил к Эде в его подвальчик под синимкозырьком. Ему было известно, что его дядя говорлив как попугайчик и способенрастопить своей болтовней даже застрявшую в морозильной камере Снегурочку. Воттолько найти Эдю без предварительного звонка оказалось нелегко. В первый разМеф его не застал: смена оказалась другая. В следующий раз смена была та, ноЭдя с кем-то поменялся. Он вечно комбинировал на тему, что бы такое сделать,чтобы больше ничего не делать.

И лишь в последний раз встреча двух Хавронов (один изкоторых был Хавроном на четверть и хитро прикрывался новгородской фамилией)состоялась.

Эдя не удивился визиту племянника. Для удивления у него былослишком скользящее и вспыхивающе-дробное мышление, которое захватывало детали,упуская суть. Он усадил Мефа за столик в углу и, щелчком большого пальцаотодвинув пепельницу, поставил перед ним большую тарелку с салатом, который, пословам Эди, «все равно на фиг никто не заказывает».