– Послушай, – друзья говорят мне на ухо. – Все будетотлично, не падай лишь духом!

– Все будет отлично, – киваю им сухо.

И падаю, падаю, падаю духом…

Татьяна Шубина

Улита сидела на табуретке и, пыхтя, заштопывала носокЭссиорха, который вообще-то проще было выбросить. Время от времени, понеопытности, Улита всаживала иголку в палец, и тогда либо шторы вспыхивалилиловым пламенем, либо на кухне что-нибудь лопалось и взрывалось, либо сгрохотом обрушивался мольберт.

Вернувшись, Эссиорх обнаружил, что картина упала какбутерброд – маслом вниз.

– Слушай! Почему бы тебе немного не отдохнуть? – горестноспросил он.

– А носок? – спросила Улита, вгоняя в носок иглу движением,которым гладиатор добивает поверженного врага.

– Ну вообще-то это не последние мои носки.

– Вам, мужикам, только бы все вышвыривать! Кастрюляпригорела – в помойку! Ботинки порвались – в помойку! Крутые какие!.. А вот ине дождешься: мы теперь экономим! – заявила Улита.

В качестве точки (или скорее восклицательного знака) онавоткнула себе иголку в палец и взвизгнула так, что в комнате осыпаласьфорточка.

Эссиорх вздохнул и, сопоставляя стоимость старых носков состоимостью стекла, штор и картины, отправился за веником. Последние две неделион только и делал, что устранял за Улитой разрушения.

– Не смотри мне в затылок! Меня это нервирует! – велелаведьма, когда он вернулся.

– Я не смотрю!

– Нет, смотришь! Тебе, между прочим, штопаю! Не себе! –огрызнулась Улита.

Когда она делала доброе дело, нужно было, чтобы со всегорайона собирались люди, садились вокруг и смотрели.

– Да-да, я понял! – успокаивающе признал Эссиорх.

Последнее время Улита его сильно тревожила. Она сделаласьагрессивной, нервной, мнительной. Все у нее подгорало, ломалось, вылетало изрук. По магазинам она проносилась опустошающим ураганом, скупая детскиеколяски, соски, бутылочки и кулинарные книги.

Мышление у нее, и прежде немужское, стало теперь сугубоженское: бережливое, но с большими провалами. Экономя на поваренной соли, онавполне могла купить безумную вертящуюся погремушку, стоившую столько, что наэти деньги можно было просолить средних размеров пресное озеро.

Все эти вещи заваливали комнату и захламляли балкон.Корнелий советовал Эссиорху показать Улиту психиатру, но советовал шепотом,потому что хотя и умел летать, но не из окна и не кувырком.

– Занимай меня! Не молчи! – капризно потребовала Улита,когда Эссиорх вернулся с веником. – Будешь молчать – влюблю тебя в себя, выйдуза тебя замуж и рожу тебе двоих сыновей. Одного назову Сигизмундик, а другогоАльфонсик.

– Я не молчу! – поспешно откликнулся Эссиорх, представляясебе двух баскетболистов Улитиных пропорций, которые, стискивая ему ладонь,представляются: «Сигизмунд Эссиорхович… Альфонс Эссиорхович!»

– Нет, молчишь! Ты не говоришь, ты только отвечаешь на моивопросы!

– А это не одно и то же? – усомнился Эссиорх.

Ему смутно казалось, что с такой тараторкой, как Улита, этосамый правильный метод. Болтун в основном говорит сам с собой, а собеседник емусгодится и нарисованный на обоях.

– Ну знаешь, милый, это как в тупом анекдоте! «Вы что, сбратом совсем не разговариваете?» – «Как не разговариваем? Позавчераразговаривали!»

– Хорошо, – согласился Эссиорх. – Буду с тобой разговариватьвсякий раз, как смогу вставить в твой монолог хотя бы слово! Но вообще-то отмногоречивости наступает опустошение. Я когда час поболтаю, чувствую себя так,словно у меня выпили мозги, вставив в ухо трубочку!

Улита обернулась и, скрипнув табуретом, подозрительновоззрилась на него:

– Ты на кого-то конкретно намекаешь? Э?

– Нет.

– Так я и поверила! Какой-то ты сегодня слишком послушный!Уже сорок минут я не могу вывести тебя из себя, хотя стараюсь изо всех сил!

– Сорок? Последний рекорд был пятьдесят две… – отозвалсяЭссиорх.

– Что пятьдесят две?

– За пятьдесят две минуты мы ни разу не поссорились. Сегоднянадо добить хотя бы до круглого часа, а завтра можно идти и на рекорд.

– Чихать я хотела на рекорды! Лучше скажи: красивая я илинет? – сказала Улита.

Эссиорх перестал сметать стекла.

– Честно? Мне не нравится это слово. Оно не емкое.

– Чего-о???

– Когда-то я млел от слова «красивый» и часто егоупотреблял. Теперь же мне ясно, что всякий человек может пять раз в день бытькрасивым и пять раз в день хуже крокодила. Это на фотографиях особенно заметно:есть порыв души – лицо прекрасно. Нет его – мертво. И губы сразу тряпочкой, ищечки узелками, и нос картошкой.

Улита выслушала Эссиорха без сочувствия.

– Слушай, ты не темни! Ты ясно скажи! Я, именно Я, красиваяили хуже крокодила??? Конкретно для тебя???

Мебель в комнате начала вести себя беспокойно. Заплясали всерванте чашки. Закачалась люстра. Муха, так и не успевшая на нее присесть,умерла от разрыва сердца и упала на пол, задрав лапки. Эссиорх поймалмотоциклетный шлем, собравшийся скатиться с подоконника.

– Конкретно для меня ты красивая! – сказал он.

Улита недоверчиво ковырнула иголкой носок.

– Сколько раз в день? Пять? Десять? Давай уж все переводитьв числа, если ты такой математический!

– Девять-тире-одиннадцать, – осторожно признал Эссиорх,прикидывая, что так до часа можно не дотянуть.

– Во-во! Именно это от вас и требовалось, товарищ Сократ! Авсякое прочее это уже для ваших, философских! – сказала Улита удовлетворенно.

– Ну наконец ты улыбнулась! – обрадовался Эссиорх.

– Я не улыбнулась! Я оскалилась!

– А похоже было на улыбку!

– Ты обманулся! Ты меня опять не за ту принял!.. Я не могубыть хорошей! Я могу лишь притворяться хорошей!

Эссиорха это не смутило.