Далее Стайн говорила, что Хемингуэй узнал о корриде от нее, что он был хрупким, предрасположенным к несчастным случаям (весьма верное наблюдение для ранних лет; с Хемингуэем действительно столько раз происходили несчастные случаи, что Джеффри Майерс приложил к своей биографии Хемингуэя перечень его многочисленных травм). Она похвалила Фицджеральда и сделала сомнительный комплимент Макалмону (от кого она и могла улышать сплетни о гомосексуализме Эрнеста). И все же Стайн признавалась в «слабости» к Хемингуэю, может быть, потому, что отчасти смотрела на него материнскими глазами.

Всего сказанного, впрочем, было достаточно, чтобы пробудить ярость Эрнеста и заставить его глубоко обидеться на женщину, которую он когда-то высоко ценил. «Я всегда очень ее любил», – сказал он в 1948 году биографу Стайн В. Г. Роджерсу. В 1921 году он писал Андерсону: «Гертруда Стайн и я совершенно как братья».

Стайн никогда не говорила о сексуальности Хемингуэя – по крайней мере, открыто. Однако она намекает на нечто таинственное, о чем они разговаривали с Шервудом: «Но какой книгой, соглашались они, стала бы настоящая повесть Хемингуэя, не те повести, что он пишет, а признания настоящего Эрнеста Хемингуэя. Читатель у нее был бы другой, не тот, который сейчас есть у Хемингуэя, но книга вышла бы потрясающая». («Автобиография Элис Б. Токлас»). [Перевод И. Ниновой. – Прим. пер.] И хотя заманчиво приписать Стайн восхитительную проницательность и предвидение чего-то более сложного в сексуальности Эрнеста, на самом деле она предполагала обычную гомосексуальность, что на самом деле было несправедливым (или неверным). Неудивительно, что Эрнест боялся ее откровений о нем и что он пришел в ярость, познакомившись с конечным продуктом. Книга Стайн была инсинуацией, от которой он не мог защититься.

Впрочем, оценка, которую Стайн дала Хемингуэю – и как художнику, и как человеку, – была весьма актуальной. В начале 1930-х годов наблюдалась в некотором роде отрицательная реакция против него и в целом мистики Потерянного поколения. (Серьезный роман о той эпохе, «Ночь нежна» Фицджеральда, опубликованный два года спустя, провалился и у критиков, и у читателей). С момента выхода в свет его успешного романа «Прощай, оружие!», как раз накануне краха фондового рынка, Хемингуэй не опубликовал ни одной крупной книги. Романтический фатализм 1920-х уже был не в моде, и Стайн показала деловую хватку в отношении Хемингуэя, теперь его самого заметного аватара – нервной иронии – дистанцируясь от литературного феномена, который сама помогла взрастить.

Несчастные художники, коррида и интимная жизнь эмигрантов уже не казались очаровательным и романтичным явлением, как в отчаянные годы затянувшейся Депрессии. Коррида – флирт со смертью – тоже уже не была столь насущной, по мере того как Европу постепенно охватывал фашизм, и между нацистами, марксистами и социал-демократами протянулась линия фронта. Политика снова стала играть все более важную роль для Хемингуэя, точно так же, как тогда, когда он впервые оказался в Европе в качестве корреспондента. И все же основной его работой в 30-х годах до сих пор был длинный научно-популярный трактат о корриде.

Над Хемингуэем кружились стервятники-критики, и его обида на них, обычно скрытая, становилась все острее. Отчасти причина этого заключалась в том, что нападки на него носили более личный характер, чем критика в адрес других писателей. В своем творчестве Хемингуэй не просто рассказывал о «нашем времени», но и, неявным образом, раскрывал позицию, личность и ценности. Он был знаменитостью, пресса следила за всеми его передвижениями. В воображении публики мужественный охотник представал главным героем из собственных романов и рассказов. Кто-то был весьма проницательным: так, Клифтон Фадимен назвал Хемингуэя «американским Байроном» и признал существование «подлинного героического мифа», возникшего вокруг фигуры писателя, и тем самым уловил направление современной критики Хемингуэя. Но в целом тенденция был неудачной: критики часто не умели говорить о его творчестве так, чтобы не задевать человека – по крайней мере, его предполагаемой личности. Так поступила и Стайн в «Автобиографии Элис Б. Токлас».

То же можно сказать и о запоздалой рецензии на «Смерть после полудня» авторства Макса Истмена, которая появилась в «Нью репаблик» в июне 1933 года. Эта статья настолько рассердила Эрнеста, что через несколько лет, когда они с Истменом встретились, между ними начался кулачный бой. Поначалу статья, с остроумным названием «Бык после полудня», кажется иронично-насмешливой, но в целом Истмен с убийственной серьезностью осуждает жестокость и несправедливость корриды под привычным углом. «Бой быков – так по-дурацки это явление называется на английском языке, поскольку это не бой… это настоящая жизнь», – писал он. «Люди мучают и убивают быка… Вот перед вами прекрасное создание, которое вы презираете за глупость и восхищаетесь, потому что оно наделено необыкновенной силой дикой жизни, вот оно в ловушке на арене, где его мощь – ничто, и вы видите, как он тщетно пытается избежать смерти от рук этих проворных и гибких обезьян… Вот что такое бой быков, все, что за ним стоит». Эрнест придет в бешенство от нападок на действо, которое он так любил, особенно потому, что нападки Истмена были весьма обоснованными.

Но в то же время это были нападки на самого Хемингуэя, которые были и остаются, несмотря на убедительную аргументацию, совершенно несправедливыми. Истмен пытался выяснить, почему коррида привлекает бравого ветерана ужасной войны, и попутно называл Хемингуэя чувствительным поэтом. Он приводил довод, будто многие легкоранимые и уязвимые люди (как и дети) обнаруживают в себе изменения после опыта «варварской резни». И далее: «Конечно, обычное дело, что любой, кто протестует против собственной мужественности, ощущает недостаток в безмятежной уверенности, что он сделан из железа». (Это, «конечно», отнюдь не обычное дело.) Именно это и еще слова Истмена о том, что литературный стиль Хемингуэя – «как фальшивые волосы на груди», казались тогда, и кажутся сейчас, очень болезненными, отчасти оттого, что их так широко цитируют.

Эрнест не знал, как ответить. Все, что он скажет (как жаловался он Арчи), будет истолковано как защитное поведение и, следовательно, станет подтверждением одного из самых убийственных обвинений Истмена: что защита своей неприкосновенности сама по себе оказывается защитой мужественности. Поскольку ответить он не мог, то попросил Арчи заступиться за него. Арчи послушно написал редактору «Нью репаблик», возражая против нападок на друга; он возмущался от имени Эрнеста. Но что касалось Эрнеста, он был убит. Он чувствовал, что его обвиняли в гомосексуальности, хотя на бумаге он высказал это только Маклишу. Истмен, по словам Эрнеста, пытался выставить его эдаким Гленном Андерсом, который был «звездой» недолговечной бродвейской постановки 1930 г. «Прощай, оружие!» и, по слухам, гомосексуалистом. Защититься от обвинений в гомосексуализме было непросто, чтобы не показалось, будто ты слишком яростно возражаешь. Однако, что бы мы ни думали насчет реакции Эрнеста на эти намеки, учитывая, что сегодня действуют совсем иные социальные нормы, следует признать, что Истмен переборщил. Эрнест чувствовал справедливое возмущение в ответ на нападки личного характера.