слушала с удовольствием: Роберт Фрост с его новоанглийскими остротами и новоанглийским акцентом; Карл Сэндберг со своей гитарой; Эдна Миллэй в своем белом платье; Вэчел Линдзи со своей походной манерой и с тамбуринами. Но в наши дни внимание публики к чтению поэзии настолько возросло, что любой поэт, считается он «выступающим» или нет, вынужден по, нескольку раз в году выходить на эстраду. Иногда это происходит в университетском, иногда в выставочном зале или клубе, а иногда в ночном кабаре или кафе. Аудитория может состоять из десяти-двадцати или сотен, даже из тысяч слушателей; главное—не в их количестве, а в том, что они есть.

Наличие всей этой зримой массы слушателей уже, я думаю, оказало свое воздействие на социальный облик американского поэта. Он все реже и реже держится с традиционным романтическим вызовом, с выражением горькой задумчивости «одинокого мыслителя». Он все чаще и чаще думает о себе как о гражданине, который может донести свой протестующий экспрессивный посыл до слушающей его группы. Это новое мировоззрение—или, я бы сказал, это возрождение старого мировоззрения,—бесспорно, было вызвано к жизни стремлением покойного президента Кеннеди признать и утвердить величие искусства.

Возможно, я не совсем верно понимаю, что происходит, или придаю этому слишком большое значение, но предположим, что я прав и что действительно в Америке сейчас возрос интерес к поэзии. Разумеется, наши поэты некоторым образом рискуют, ориентируясь на этот интерес. Было б очень скверно, если огромные толпы слушателей Среднего Запада и мимолетные слова одобрения из Вашингтона побуждали бы поэта приспосабливать свое творчество к всевозможным пожеланиям—стать защитником общепринятого благочестия, глашатаем официальной политики, затейником или же (и это самое скверное) оводом, лишенным жала, одним из тех общественных деятелей, говорящим толпе то, чего она от него ждет.

Между тем, путь поэта-гражданина в отличие от художника отчужденного сопряжен с риском саморазрушения. Сам я предпочитаю этот риск, потому что для меня поэзия эфемерна, если не возникает из духа общения или по крайней мере из надежды на общение. Думается, что такая позиция приемлема даже для Америки, где под толстым слоем привычки к однообразию все же таится жгучая жажда перемен и терпимость к разногласиям. Наша нация не монолитна и не стабильна, у нас нет даже единой культуры, мы не сулим своим художникам византийских высот. Вместе с тем непоследовательность Америки не обязательно провоцирует отчуждение в поэте; скорее, она возлагает на поэта некое невидимое бремя, побуждая его к чему-то вроде той многолетней и неистовой войны, которую вел Йейтс со своей родной Ирландией.

Теперь позвольте мне возвратиться от этих многословных рассуждений к моей теме: публичному чтению стихов. Очень часто такое действо предварено ответами на вопросы, которые аудитория имеет возможность задать поэту, например, что он думает о своем творчестве. То же самое происходит и в других странах. Я слышал в Москве, как Евгений Евтушенко во время одного из своих чтений смело и спокойно отвечал на вопросы слушателей. Но в России принято, что поэт считается со своей аудиторией, у нас не так; должен признаться, когда я отвечаю на вопросы, я перестаю быть добрым гражданином. Во-первых, я чувствую (как и многие поэты): то, что я хочу сказать, уже лучше всего сказано в моих стихах и что обсуждая или разъясняя их я неизбежно начну обманывать себя и других. Во-вторых, я некоторым образом не доверяю стремлению знать все; меня поражает, что столько людей с готовностью подменяют понимание поэзии рассуждениями о ней.

И все-таки я пытаюсь отвечать на вопросы, причем доброжелательно, всякий раз напоминая себе, что истинной поэзии не повредит обсуждение, что того, кто любит поэзию, может интересовать и критика, и что в конце концов надо же вознаградить человека за проявленный им интерес.

Для меня самые тяжкие вопросы всегда те, которые непосредственно обращены к общим, а не частным аспектам моего творчества. Например, иногда меня спрашивают, чувствую ли я, что мои стихи значительно изменились в смысле стиля и авторской позиции, чувствую ли я, как прохожу через определенные этапы развития. В такие минуты я всегда начинаю завидовать поэтам более целеустремленным и последовательным. Я завидую Эзре'Паунду, все литературное бытие которого можно рассматривать как серию продуманных рецептов для искусства и общества.. Я завидую доктору Уильямсу*, с его ясно выраженными, совершенствующимися эстетическими теориями, его цеутомимым экспериментом в области метрики. Я завидую Йейтсу, любой поэтический сборник которого обладает убедительным и, как мне кажется, активно убеждающим единством представлений.

Такие поэты всегда знают, каковы их намерения, когда и каким образом их творчество претерпевает изменения. То, что я сам весьма редко могу сказать о себе подобное, вйушает мне ощущение собственной безответственности и, безусловно, пассивности, хотя более мягко это можно бы назвать «непосредственностью». Мера моей поэзии, как явствует из моего опыта, не «Избранная лирика», которую, возможно, я как-нибудь опубликую, не авторский томик, не серия или просто несколько стихотворений в одном томе; мера поэзии для меня—отдельное стихотворение. Каждое стихотворение у меня автономно, по крайней мере мне так кажется, пока я пишу, и выражает мое усилие выплеснуть присущее мне в данный момент ощущение предмета. Именно поэтому я часто трачу годы на одно стихотворение. Ни один из моих стихов никогда не замышлялся как эксперимент в области техники стихотворчества; форма моего стихотворения традиционна, она решена новаторски, образуется естественным образом по мере развития стихотворения, как часть того, что я хочу высказать. Никогда стихотворение у меня не начинается с формулирования полностью осознанной мысли; думаю, что мысль должна вызреть именно внутри стиха, посреди настроений и звуков и важнейших для поэта частностей. Как-то Роберт Фрост сказал, что рождение стиха напоминает начало влюбленности, и я представляю себе это точно так