же: когда мы влюбляемся, нас неудержимо что-то влечет, но мы еще не можем определить, что ж.е именно.

Иными словами, я не программирую свое творчество; ни разу в жизни я не садился работать, зная твердо, о чем буду писать. Единственно возможный мой ответ, таким образом, на вышеозначенный вопрос—прежде всего успокоиться и настроиться самокритично. Стоит мне так поступить, как я тут же разойдусь во взглядах с одним симпатизирующим мне английским критиком, объявившим, что мои последние стихи не слишком отличаются от ранних. А я думаю, отличаются. Ранние мои стихи писались в ответ на внутренние и внешние потрясения, вызванные второй мировой войной, и эти стихи помогали мне, как и должна помогать поэзия, освоить голые факты, условно преломляя их в своем жизненном опыте. В то же самое время я думаю, что иногда мои стихи могли искать убежище от этих фактов в самой сфере языка—в игре слов, производстве новых слов, в некоторой манерности. Как бы то ни было, теперь мое творчество стало более ясным и определенным, чем раньше. Враждебный мне критик о том же самом мог бы сказать, что мой поэтический язык просто стал скучнее; мне только остается надеяться, что он, ошибается.

Очередная перемена в моем творчестве — некоторый поворот от иронической, медитативной лирики к драматической поэзии. Многие американские поэты, мои ровесники, с образованием впитали восхищение английскими поэтами-метафизиками XVII века и таким современным мастером иронической поэзии, как Джон Кроу Рэнсом. Наши учителя и критики, на чьих трудах мы воспитывались, стремились нам внушить, что наиболее стоящая и серьезная поэзия должна отражать неоднозначные чувства, контрастные идеи и диссонирующие образы. Мы полагали, что поэзию нельзя считать правдивой, если она не начинается с полного осознания дисгармонии современной жизни и современных представлений...

Достоинство иронической, медитативной поэзии в том, что здесь поэт говорит из глубины своего естества, осознавая противоречия, встречающиеся в жизни. Ограниченность такой поэзии в том, что атмосфера противоречий может заглушить чувство и привести к известной иносказательности. Достоинство драматической поэзии в том, что, даже не раскрывая полностью личности поэта, она помогает, как песнь любви, хвала или проклятие, свободно выразить главное настроение или мировоззрение. Духовно мы не всегда расщеплены и нередко целиком поддаемся какому-либо ощущению или представлению. Каждое стихотворение этих двух разновидностей, таким образом, имеет право на существование, и, не отказываясь от первого вида, я с течением времени начал все более увлекаться вторым.

И еще один вопрос часто задается поэтам моего поколения: имеет ли их творчество связь с той революцией в американской поэзии, которая, как считают, началась во втором десятилетии нашего века. Я думаю, что действительно такая революция имела место — и в поэзии, и в других видах искусства,—и, если заглянуть в поэтические антологии 1900 года, можно увидеть, что революция была необходима—революция против примитивного формализма, мертвой риторики и приукрашенного изображения предмета. Революция не была выражением согласованных действий, в отношении ее целей было немало разногласий, да и до сих пор нет еще единого мнения насчет того, что в ней наиболее конструктивного. Однако, бесспорно, никто не усомнится в значительности действий Робинсона и Фроста, решивших оживить традиционную метрику ритмами повседневной речи, в утверждении Сэндбергом и его последователями просторечья в поэзии и неприкрашенного отображения городской и индустриальной жизни; в стремлении усложнить американский стих Паунда и Элиота, обогатить его опытом других литератур, подстегнуть и пересмотреть наше отношение к литературной традиции.

Каждый такой вклад был призван расширить и дополнить имеющееся; между тем, были еще и эксперименты, и движение за минимализацию, когда в ущерб другим на первый план выдвигался один поэтический аспект. Мне вспоминается Гертруда Стайн с ее активными попытками свести слово к чистому звучанию; вспоминаются типографски обыгранные стихи Каммингса, которые, сколь бы ни были завлекательны, все равно приносили слух в жертву зрению; вспоминаю движение за свободный стих, стремившееся очистить поэзию от всего, оставив лишь присущий ей ритм, отстаивание имажистами тезиса ясности в описании в противовес абстрактности изображения; усилия иных поэтов отказаться от логической последовательности и творить в псевдо-му зыкальном стиле.

В наш век встречается несколько видов искусств, подпавших под влияние минимализации; некоторые считают, что музыка— просто звучание во времени, архитектура—только распределение Площади для жилья и работы, живопись—всего лишь комбинация линии и цвета на гладкой поверхности. Каждое из этих определений по-своему справедливо, если бы его не предваряли слова «просто», «только», «всего лишь», демонстрирующие, что выход за пределы чистых основ любого искусства означает утрату чистоты искусства. Встречается, как я уже сказал, несколько видов минималистских подходов к существу поэзии в наш век, но каким-то чудом американская поэзия до сих пор не скатилась до состояния американской живописи, где приходится выбирать главным образом между солипсизмом абстрактного экспрессионизма и выхолощенной объективностью так называемого «поп-арта».

Если уж мне суждено иметь свой взгляд на поэзию, то я считаю, что поэзия должна вмещать любой активно действующий источник. Вы, вероятно, помните: Аристотель доказывал, что драма—высочайшее из всех искусств, поскольку содержит более средств и элементов, нежели другой вид искусства. Я не уверен, что Аристотель был прав, утверждая превосходство драмы, однако я вполне разделяю его мнение, что искусство должно вмещать возможно больше от жизни, при этом оставаясь самим собой. Как поэт, я смотрю на революцию в поэзии в начале века глазами потомка, благодарного за все полученное, за все, что его способности могут претворить в жизнь, но я не приемлю никаких ограничений, или запретов, или отказа от чего бы то ни было во имя чистоты искусства. И насколько хватает таланта, пытаюсь овладеть всем этим сложным инструментарием...

Я не думаю, что для поэзии благотворна зависимость от мнения какого-нибудь авторитета. С другой стороны, я не считаю, что общество должно, рассматривать поэзию как источник новых философских взглядов, религий и четких, разумных выводов. Это требование неоднократно высказывалось- в течение всего прошлого столетия, начиная, пожалуй, с Мэтью Арнольда, но когда поэты всерьез отнеслись к этому призыву, то появилась поэма Харта Крейна «Мост», произведшая эффект художественно выполненной заплатки—а это еще не самый худший вариант. Чаще всего поэты люди думающие, и они имеют право мыслить, однако роль интеллектуала-первооткрывателя, создателя новых систем мышления—не их роль. «Орестея» Эсхила вовсе не была вкладом в теорию афинского права, «Божественная комедия» Данте не подарила нам самостоятельного вероучения, а исторические драмы Шекспира не