о войне. И позже Бергсон часто виделся с Хаузом, это знакомство постепенно переросло в дружбу[439]. Именно влияние Хауза на Вильсона, считал Бергсон, оказалось решающим в дальнейших событиях. Столь же «провиденциальный», по словам Бергсона, случай свел его и с Франклином Лэйном, американским министром внутренних дел, с которым он также сумел наладить хорошие отношения. Как оказалось, тот интересовался философией, читал Бергсона и разделял некоторые его идеи. Иногда вечерами они встречались и беседовали, речь, конечно, заходила и о войне, и Бергсон старался объяснить Лэйну, чем была для французов война и почему Америке следовало бы принять в ней участие.

В Нью-Йорке Бергсон встретился с Т. Рузвельтом, бывшим президентом США, из разговора с которым понял, что планы республиканцев по оказанию помощи союзникам носили скорее символический характер (Рузвельт предлагал отправиться с 20000 человек во Францию и принять непосредственное участие в военных действиях).

Встреча с Вильсоном состоялась 18 февраля 1917 г. в Белом доме[440]. Бергсон объяснил американскому президенту позицию Франции в войне и высказал свое мнение о подлинной природе войны; из его слов следовало, что именно Вильсону, «президенту-идеалисту», выпала уникальная возможность восстановить мир и «открыть новую эру в истории человечества» (р. 632). В разговоре с Бергсоном Вильсон выразил надежду на то, что германский народ, избавившись от своего императора и его правительства, быстро положит конец войне. Бергсон разубеждал его, как он пишет, «с энергией и настойчивостью, к которым, очевидно, президент не привык» (ibid.). Но нерешительность Вильсона в этом вопросе имела, как он понял, иные причины, в том числе и религиозного плана: «…президент полагал, что Бог потребует от него отчета за жизнь каждого американского солдата, убитого на войне» (р. 633). Это было известно Бергсону от Хауза, которому как раз и удалось убедить президента в том, что если Америка не вступит в бой теперь, ей все равно предстоит сделать это позже, и тогда потери будут куда более тяжелыми. Однако колебания Вильсона были связаны, как полагает Бергсон, и с тем, что американский президент, недоверчивый по природе и в особенности не склонный доверять официальным лицам, сомневался в искренности союзников, заявлявших, что они борются за принципы. Он задавался вопросом, не играет ли здесь главную роль борьба национальных интересов; возможно, он причислял к этим интересам, добавляет Бергсон, и требования Франции, касающиеся Эльзаса и Лотарингии. Но в конце концов недоверие его удалось преодолеть, хотя оно и проявилось вновь позже, во время подписания мирных договоров (как известно, Соединенные Штаты отказались вступать в Лигу наций, поскольку доминирующие позиции там заняли Англия и Франция). В своем решении Вильсон, как подчеркивает Бергсон, руководствовался и осознанием той роли, которую США могли бы сыграть в Европе и во всем мире, если бы вступили в войну и помогли союзникам. Бергсон вспоминает, что в феврале и марте 1917 г. он беседовал с Хаузом по поводу послевоенного устройства мира, и хотя слова «Лига наций» не были произнесены, но фактически речь шла именно об этом, о необходимости организации, способствующей установлению в Европе прочного мира, – организации, которую объединенные силы союзников поддерживали бы вплоть до того дня, когда сила стала бы бесполезной, потому что идея мира уже прочно утвердилась бы в умах. В этом Вильсон видел одно из средств покончить с режимами, основанными на силе, и обеспечить победу демократии, которая стала бы синонимом мира.

Эта мысль прозвучала в послании, направленном Вильсоном 2 апреля Американскому конгрессу и фактически означавшем объявление войны Германии (официально война была объявлена 6 апреля). Бергсон так описывает реакцию американцев на это решение: «…весь американский народ поднялся на те высоты, где наконец расположился Вильсон в своем послании. Это была почти религиозная экзальтация… Я пережил незабываемые часы. Человечество показалось мне преображенным. Главное, что обожаемая Франция, которая, если бы ее сокрушили, увлекла бы в своем падении лучшее в цивилизации, Франция, чье существование – как я чувствовал вопреки вере, которую всегда старался вселять в окружающих, – находилось под угрозой, – Франция была спасена. Это была величайшая радость моей жизни» (р. 636).

Впоследствии Бергсон неоднократно возвращался в выступлениях к этому моменту, произведшему на него чрезвычайно сильное впечатление. Вильсон с той поры приобрел в его описаниях черты едва ли не святого, Бергсон очень высоко ставил его моральные качества, а тот «почти религиозный энтузиазм», с которым американский народ, по его словам, воспринял весть о вступлении Америки в войну – не ради зашиты собственных интересов, как неоднократно подчеркивает Бергсон, а ради борьбы за общие идеалы свободы и справедливости, – потряс его до глубины души и заставил верить в способность человечества к духовному обновлению. Именно в этом факте он увидел подтверждение своей надежды на возможность «объединения растущего числа народов в общем действии, в бесконечном духовном сопротивлении»[441]. Правда, в послании Вильсона Конгрессу, отмечает Бергсон, можно было почувствовать «известную наивность, связанную главным образом с почти полным незнанием Европы и ее истории». Но, продолжает он, «без этой наивности, вкупе с огромным великодушием, Америка не вступила бы в войну. Впрочем, теперь нелегко понять, чем был тогда для американцев демократический идеал, почему они отождествляли его с волей к миру и считали, что обладают монополией на него. Спустя несколько недель я был на одной из улиц Нью-Йорка, когда огромная людская волна, выплеснувшись из центра, разнесла по всему городу весть о русской революции и о низложении царя. Это был неописуемый энтузиазм. Через несколько дней один действительно типичный американец, бывший прежде послом Соединенных Штатов в Константинополе, позвонил мне и спросил, не считаю ли я, что следует направить в Россию американскую делегацию, “чтобы объяснить русским, что такое демократия”. “Поезжайте туда, ответил я ему. Вы увидите, как вас там примут”» (р. 634).

Когда Вильсон после долгих колебаний объявил наконец о вступлении Америки в войну, Лэйн сказал Бергсону: «“В решении президента вы сыграли большую роль, чем вы думаете”. Это было, очевидно, преувеличение, – замечает Бергсон, – но можно утверждать с уверенностью, что если я имел некоторое влияние, то отчасти благодаря самому Франклину Лэйну, а также и в особенности посредничеству полковника Хауза» (р. 630).

И до, и после беседы с Вильсоном у Бергсона было в Нью-Йорке и Вашингтоне много встреч, в том числе с некоторыми министрами, членами администрации президента и Конгресса. По прибытии в Нью-Йорк он установил контакт с еврейскими интеллектуалами. Как полагает Сулез, в том, что Бриан остановил свой выбор на кандидатуре Бергсона, известную роль сыграло его происхождение, поскольку часть еврейских социалистов в Америке стояла на пацифистских позициях, вполне благоприятных по отношению