против засилья позитивизма в университете. Отпор со стороны профессорского состава постепенно привел к вовлечению в орбиту критических разборов и философии Бергсона. Полемика нарастала, и вскоре, как пишет Р. Арбур, на лекциях, разного рода заседаниях, на защитах диссертаций «не упускали случая задеть “ретроградный спиритуализм”[418]. Одним из основных противников Бергсона был Феликс Ле Дантек, биолог и философ-позитивист, профессор общей эмбриологии Сорбонны. Во многих отношениях его взгляды были диаметрально противоположны бергсоновским: он был сторонником ламарковского эволюционизма, защищал идеи жесткого детерминизма, доказывая, что между живой и неживой природой нет никакого различия, а сознание представляет собой лишь эпифеномен. Философские системы Ле Дантек сравнивал с произведениями искусства, которые создаются их авторами на основе индивидуальных вкусов и предпочтений, а потому не имеют никакой собственно научной ценности (это мнение, кстати, чем-то сходно с приведенным выше суждением Бергсона, но имеет противоположную направленность: ведь для Бергсона научная ценность вовсе не есть высшая ценность, как для Ле Дантека, а философию и искусство он сопоставлял на совсем иных основаниях). В 1912 г. в работе «Против метафизики» Ле Дантек писал, что сочинения Бергсона не более полезны для научного исследования мира, чем произведения Фидия или Бетховена[419].

Все упомянутые выше дискуссии не выходили, однако, за рамки научной полемики, оправданной и часто необходимой при обосновании философом своих взглядов. Хуже было, когда Бергсону приходилось сталкиваться с особого рода «критикой», представлявшей собой, по существу, тенденциозные нападки.

К 1911–1914 гг. накал страстей, бушевавших вокруг Бергсона, нарастая, постепенно достиг высшей точки. В 1911 г. движение Action franfaise устроило травлю философа, одним из мотивов которой был антисемитизм[420]. В печатном органе этого движения, газете с тем же названием, регулярно публиковались статьи, где высмеивались идеи Бергсона, его стиль. Атаки усилились в 1914 г., в связи с избранием Бергсона во Французскую академию: как раз накануне голосования в Академии Шарль Моррас опубликовал в «Action frangaise» разгромную статью, направленную против его кандидатуры. Правда, авторитет философа, в том числе международный, был к тому времени уже слишком высок, чтобы такие нападки имели успех. Бергсон прекрасно понимал истинную подоплеку многих критических выступлений, видел, что взгляды Ш. Морраса привлекали студентов, в том числе и тех из них, кто прежде считал себя бергсонианцем[421]. Внешне, по свидетельству близких ему людей, он не выказывал возмущения и обиды, стараясь относиться к этому по-философски, однако легко себе представить, как он, человек ранимый, воспринимал подобного рода выступления.

Наконец, постоянным оппонентом Бергсона был Жюльен Бенда, писатель и философ-интеллектуалист, приверженный духу и букве картезианского учения и с порога отвергавший все, что противоречило его представлениям о «ясных и отчетливых идеях». В 1912–1914 гг. он опубликовал три книги, где в резко критическом духе рассматривалась бергсоновская концепция. Он обвинял Бергсона в отвержении интеллекта во всех его формах, в пренебрежении к науке, сопровождаемом стремлением выдать свою философию за научную, в насаждении «романтического стиля» философствования. Р. Арбур верно замечает, что порой Бенда действительно улавливал слабые или недостаточно проработанные стороны бергсоновской концепции, но позиция его была столь тенденциозна, а суждения столь необоснованно-саркастичны, что его полемику никак нельзя было назвать научной[422]. Книги Бенда также повлекли за собой долгую дискуссию в печати, в которой приняли участие и сторонники, и противники Бергсона. Дискуссия носила более общий характер, чем прежде, поскольку затрагивала проблемы символизма, роли разума в современной культуре и пр. Она продолжалась и после войны. Но Бергсон в ней практически не участвовал; он вообще довольно редко вступал в дискуссии, предпочитая обосновывать свои идеи непосредственно в книгах, а не в сопутствовавшей им полемике. Порой он высказывал мнение, что споры по метафизическим и теоретическим вопросам, по сути, бессмысленны, в отличие от диспутов по практическим и этическим проблемам. Его удивляло то, что его концепция, которую он строил с опорой на конкретные факты, относящиеся к сфере психологии, психофизиологии и теории эволюции, вдруг приобрела глобальное значение и применяется как аргумент в дискуссиях по поводу религиозных, этических и эстетических проблем, о которых он никогда в определенной форме не высказывался. Его собственные литературные вкусы, как объяснял Бергсон в одной из бесед, были скорее близки к классицизму – он с удовольствием перечитывал Расина и Корнеля, довольно плохо ориентировался в литературных течениях его времени (хотя высоко ставил, например, П. Клоделя), а потому ему казалось каким-то недоразумением использование его идей в развернувшейся в печати полемике по вопросам символизма. Но это представление Бергсона (если считать его слова вполне искренними) было, конечно, иллюзией: его концепция с самого начала была достаточно широкой, выходила за пределы чисто психологических проблем, а в «Творческой эволюции» приобрела оформленное общефилософское значение, допускавшее, как и всякое учение такого рода, различные толкования и параллели.

Ситуация, в которой оказался в эти годы Бергсон, осложнялась еще и тем, что к числу его последователей принадлежали некоторые сторонники обновления в католицизме, представители католического модернизма. «…Католическая рецепция Бергсона воспринималась некогда как полная противоположность томизму, – пишет об этом С.С. Аверинцев. – Верующие интеллигенты потому и шли за Бергсоном, что ожидали от него возможности разделаться с позитивизмом и оправдать свою веру, не записываясь при этом в неосхоластики и держась подальше от чересчур клерикального образа мысли»[423]. Идеи католического модернизма в рассматриваемый период получили довольно значительное распространение. Так, Эдуар Леруа, ставший к этому времени одним из лидеров данного движения, «привлекал широкую аудиторию своими исследованиями о догмате»[424] (еще в 1906 г. он опубликовал работу «Догмат и критика»), В 1907 г. в энциклике Pascendi папы Пия X были осуждены модернистские тенденции в католицизме, но полемика по этим вопросам не прекращалась, и философия Бергсона так или иначе вовлекалась в обсуждение. Интересно, что Жорж Сорель, теоретик анархо-синдикализма, еще в 1910 г. увидел в философии Бергсона метафизику, способную помочь пробуждению религиозного чувства. В статье, опубликованной в ноябре 1910 г. в одном из итальянских изданий, он утверждал, что Бергсон мог бы стать «Аристотелем новой религиозной философии». Бергсон, откликаясь на публикацию, заметил, что хотя он всегда философствовал без каких-либо религиозных намерений, его выводы действительно благоприятствуют развитию религиозного чувства, каким его понимает, к примеру, У. Джеймс. В работе «Трилогия духа», относящейся к этому времени, Сорель писал о Бергсоне: «…ни один философ не пользуется подобной репутацией в просвещенном мире; эта репутация создана не профессиональными философами, у которых вообще вызывает отвращение мысль о том, чтобы следовать по открытому им пути, хотя они вынуждены были признать авторитет этого редкого по мощи мыслителя. Широкая публика с радостью обнаружила в “Творческой эволюции” идею божественной силы, которая одушевляет живой мир, не замыкается в