инстинкт, хотя собственно инстинкт есть нечто совершенно иное. Это чувство жизни – сознание, все более и более углубляющееся, стремящееся… переместиться в направлении природы. Это некий вид опыта, столь же древний, как и человечество, но философия еще отнюдь не извлекла из него всего того, что могла извлечь. Описать этот особый опыт, определить точные границы его компетенции, показать, как он накладывается на чувственный опыт, ориентированный в том же направлении, что и интеллект, – разве это значит занять “антиинтеллектуалистскую позицию”?…Но тогда и творцы нашей новой науки, выступавшие во имя этого чувственного опыта против величественных интеллектуальных конструкций, которые представляла собой тогдашняя наука, утверждавшие, что рассуждение не может превалировать над опытом, а принцип – над фактом, слыли, вне всякого сомнения, за антиинтеллектуалов. Если взять это слово в данном смысле, я, в свою очередь, соглашусь стать антиинтеллектуалистом. Я окажусь в хорошей компании»[409]. С точки зрения Бергсона, настоящий антиинтеллектуалист – тот, кто отводит философии только функцию систематизации научных данных, заполняя какой-то произвольной гипотезой лакуны в «реально познанном», и фактически оставляет ей единственную альтернативу – выбор между догматизмом и агностицизмом. Не сумев провести различие между теми случаями, когда интеллект действительно достигает реальности, и ситуациями, когда он манипулирует лишь ее символами, антиинтеллектуалист в конце концов оказывается вынужденным считать всякое знание символическим, а всякую науку – относительной.

Однако позиция Бергсона, вернувшего науке права на познание объективной реальности, отнятые у нее Кантом, но при этом резко сузившего сферу ее компетенции, конечно, не могла устроить позитивистски настроенных критиков, да и не только их. В небольших материалах этого периода Бергсон, подчеркивая связь своей философии с позитивными науками, по-прежнему сильно разводил две эти области знания, уточняя, что роль философии вовсе не заключается в синтезе результатов научного исследования, в возведении их на более высокий уровень обобщения'[410]. В одном интервью, данном в 1910 г., Бергсон пояснил: «Философия в моем понимании… ближе к искусству, чем к науке. Слишком долго философию рассматривали как науку, занимающую наивысшее место в иерархии наук. Но наука дает лишь неполную, или, скорее, фрагментарную картину реального; она постигает его только при помощи крайне искусственных символов. Искусство и философия сближаются, напротив, в интуиции, составляющей их общую основу. Скажу даже: философия есть род, видами которого являются различные искусства»'[411]'’. Правда, в основных работах Бергсон не формулировал свою точку зрения столь резко, хотя и подчеркивал сходство философии с искусством и считал усвоение эстетического опыта чрезвычайно важным для выработки подлинного философского знания о реальности.

Затрагивались на заседаниях Философского общества и проблемы метода в концепции Бергсона. Так, на состоявшейся 2 июля 1908 г. дискуссии по поводу «Философского словаря» Лаланда, где обсуждались термины «непосредственное» и «непознаваемое», Бергсон, отвечая на вопрос одного из присутствовавших (как можно понять из текста, А. Фуйе), почему следует безоговорочно принимать в качестве истинных данные сознания, подчеркнул, что возврат к непосредственному снимает противоречия между различными концепциями, упраздняя саму проблему, бывшую яблоком раздора. Именно поэтому всякая философия, какова бы она ни была, должна основываться на этих данных. Бергсон уточнил: когда говорят о свободе воли, утверждая ее или отрицая, – исходят из непосредственного чувства, которое о ней имеют; когда размышляют о движении, исходят из непосредственного сознания подвижности и т. п. «Эта сила непосредственного, т. е. ее способность разрешать противоречия, упраздняя проблему, – на мой взгляд, высший признак, по которому распознается истинная интуиция непосредственного»'[412]. Отвечая на следующий вопрос – о том, как непосредственно данное может быть объективным, Бергсон оспорил мнение о том, что такое данное непременно является чем-то субъективным и индивидуальным. Ведь в «Материи и памяти» он показал, что объективность материальной вещи имманентна нашему восприятию ее, при том условии, что это восприятие берется в чистом состоянии и в непосредственной форме. А в «Творческой эволюции» «установлено, что непосредственная интуиция так же хорошо схватывает сущность жизни, как и сущность материи». Далее, когда речь зашла о проблеме непознаваемого, а в связи с этим о бергсоновской трактовке абсолютного, Бергсон пояснил, что познание, схватывающее свой объект изнутри, является абсолютным, поскольку не искажает его природу; присущая такому знанию ограниченность может постоянно преодолеваться. «Чтобы доказать, что познание ограниченное непременно является относительным, нужно было бы установить, что мы, например, искажаем природу “я”, когда отделяем его от Целого. Но одна из задач “Творческой эволюции” – доказательство того, что Целое, напротив, той же природы, что и “я”, и мы постигаем его путем все более полного и углубленного познания самих себя»[413].

В 1909 г., во время обсуждения на очередном заседании Общества понятия интуиции, Морис Блондель (чья концепция католического модернизма носит следы влияния Бергсона) напомнил, что Декарт в 4-м правиле метода предписал особые упражнения для мышления, с помощью которых то, что было вначале дискурсивным и последовательным, могло затем схватываться сразу, непосредственно, интуитивно. Декарт имел в виду мышление научное, «количественное». Но ведь и в сфере качества, заметил Блондель, интуиция связана с компетенцией познающего и, стало быть, не исключает дискурсивного и аналитического мышления. Бергсон согласился с этим утверждением. Еще во «Введении в метафизику» он писал о необходимости предварительной тщательной работы, которая является предпосылкой интуитивных прозрений в науке. Отвечая Блонделю, он вновь подчеркнул, что к интуиции нужно готовиться с помощью долгого и обдуманного анализа, знакомиться со всеми материалами, имеющими отношение к предмету исследования. В особенности это необходимо, когда речь идет о столь сложных реальностях, как жизнь, инстинкт, эволюция. В этом смысле «научное и точное знание фактов есть предварительное условие метафизической интуиции»[414]. Снова, как видим, интуиция описывается как феномен, в котором нет ничего сверхъестественного или сверхрационального. В этом Бергсон вполне солидарен с Декартом, хотя и трактует мышление и интуицию по-иному. В своих работах он соотносил философскую интуицию с эстетической, представлял художественное творчество как сферу свободы, а художника – как проводника в царство подлинной реальности, что сближает его воззрения с идеями романтиков и Шеллинга[415], однако его концепция интуиции, не исключающая и моментов, идущих от реальной научной практики, уже в этот период выходит, на наш взгляд, за рамки эстетизма[416].

Бергсон подвергался постоянной критике со стороны профессоров Сорбонны, недовольных его нетрадиционной и шедшей вразрез с позитивизмом трактовкой философских проблем; ему ставили в упрек и то, что студенты, увлеченные его концепцией, утрачивали интерес к изучению естественных наук[417]. Этим выступлениям способствовали следующие обстоятельства. В 1910 г. развернулась, по инициативе студентов, полемика в прессе по поводу системы образования и преподавания в Сорбонне. Студенты, явно вдохновленные идеями Бергсона, выступали