Коноваленко был аферистом из Одессы. Во время оккупации он оставался в Одессе и торговал с немцами. Когда вернулись советские части, его арестовали и осудили на десять лет лагерей.

Коноваленко в лагере освоился быстро. С помощью Попова он связался с офицерами из управления, которым продавал предметы одежды заключенных. Во время своего первого заведования кухней он бессовестно грабил заключенных и большую часть продуктов раздавал офицерам. Он в этом, однако, немного переборщил, на него посыпались жалобы и его сместили. Но сейчас его снова вернули на старое место.

Продукты, предназначенные для заключенных, нужно было разделить на отдельные пайки и передать дежурному повару. Коноваленко этого не придерживался. Он, не взвешивая, все выдавал младшим поварам, остальное присваивал. Поваров терроризировал, при каждом случае угрожал изгнанием. Никто не решался противоречить ему. Пытаясь его образумить, я вел с Коноваленко ежедневные бои из-из-затого, что видел, как он обкрадывает заключенных.

Кормили все хуже. Все больше офицеров и сержантов приходило на кухню за своими пакетами. Дружба между офицерами и Коноваленко до такой степени укрепилась, что они вместе стали ходить на рыбалку. Для этих целей построили несколько лодок и сплели несколько сетей. Пойманную рыбу заключенные даже не видели. Ее получали офицеры и охранники, охранявшие рыбаков. Санчасть во главе с Поповым жила на широкую ногу. Мясо и масло, предназначенные для больных, попадали к Попову и его помощникам, а часть этого получал и Сорокин.

Я больше не мог всего этого терпеть и подумывал над тем, чтобы бросить работу на кухне. Я обратился за советом к своим друзьям, но они просили меня остаться, так как боялись потерять ту незначительную добавку к пайку, которую они получали от меня. Я делал все, что мог, для этих людей. Они находились вдали от своей родины, и им было гораздо труднее, чем русским, которым все-таки помогали родные. Впрочем, и некоторые из последних не стеснялись просить о помощи. Случалось даже такое, что некоторые получали посылки и все-таки ежедневно приходили к раздаточным окошкам на кухне и попрошайничали.

Однажды, когда я возвращался из кухни в барак, ко мне подошел человек, о котором я знал, что он был священником с Закарпатской Украины.

– Простите, пожалуйста, что я вас беспокою, но пойти на это меня заставила нужда, – начал он на хорошем немецком языке.

– Что я могу для вас сделать?

– Я хотел бы попросить вас помочь мне питанием.

Я обещал сделать все, что смогу. Сказал, чтобы он каждый день подходил к окошку раздачи. Священник приходил несколько недель, я давал ему баланду, а иногда и кашу. Однажды я сказал об этом Оскару и тот мне поведал, что священник этот ведет себя совсем не как священник. Он получает много посылок, но еще никогда никому ничего не дал. Я страшно удивился. Я рассказал Оскару, что он каждый день приходит ко мне за едой. Оскар ответил, что этот человек прячет в своем ранце килограммы сала, которое уже портится. С этого дня я перестал его подкармливать.

Постоянным посетителем раздаточного окошка был и украинский писатель Майстренко. В отличие от священника, Майстренко очень неохотно приходил за едой. Я с ним подружился еще раньше. Став поваром, я хотел ему помочь. Мне стоило больших трудов доказать ему, что нет ничего аморального в том, чтобы, находясь в нужде, получать помощь.

Майстренко во время оккупации оставался в Киеве. Он рассказал мне, что в то время не написал ни строчки. Чтобы хоть как-то жить, он работал учителем в средней школе. После освобождения города его арестовали за «сотрудничество» с фашистами и осудили на десять лет лагерей. Майстренко ненавидел фашистов. Всякий раз, как у нас речь заходила об оккупации, он со страшной ненавистью говорил о преступлениях эсэсовцев в Киеве. Майстренко рассказал, что до 1941 года в Киеве преобладали антикоммунистические настроения, но всего лишь один год оккупации превратил всех людей в коммунистов. Даже те, кто с воодушевлением встретил в Киеве немецкие части, повернулись к ним спиной после того, как немцы расстреляли в Бабьем Яру, на окраине Киева, пятьдесят тысяч евреев и закопали их в землю наполовину живыми. В 1951 году Майстренко заболел, его отправили в центральную больницу и все следы его затерялись.

К близким друзьям Коноваленко относился и начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) старший лейтенант Комаров, бывший постоянным гостем кухни. Он обычно ругал поваров за каждую мелочь и говорил, что повара должны строго следить за тем, чтобы заключенные в точности до грамма получали все, что им полагается. Его посещения заканчивались тем, что он вместе с Коноваленко шел на склад и набивал карманы продуктами, предназначенными для заключенных.

Недалеко от лагеря жила молодая девушка, на квартире которой офицеры устраивали гулянья с большим количеством водки. Приходил туда и Комаров, у которого были жена, семнадцатилетняя дочь и двенадцатилетний сын. Чтобы заработать деньги на водку, они освободили от работы одного художника, заставив его рисовать картины, которые затем продавали на рынке в Тайшете. Комаров приносил на кухню украденных у жены кур и заставлял их печь. Его жена обвиняла в этих кражах заключенных, пиливших дрова рядом с их домом. Погонялы часто наведывались в офицерскую кухню, проверяя, не варят ли заключенные кур.

Однажды обнаружили исчезновение двух заключенных. Это были латыши, служившие в латышском полку и воевавшие на стороне немцев. В 1944 году они попали к русским в плен и военный трибунал приговорил их за измену родине к двадцати пяти годам лагерей. Они работали дневальными и никогда не покидали территорию лагеря. После нескольких дней расследования МВД установило, что под прикрытием густого тумана они с помощью пожарных лестниц перебрались через высокую лагерную ограду. По следам определили, что они перелезли через забор у самой наблюдательной вышки.

Беглецы добрались до реки Чуны, но перебраться на другой берег не смогли. Они зашли глубоко в тайгу, где их не могли найти. Однажды два офицера МВД возвращались из тайги с охоты и неожиданно наткнулись на беглецов, гревшихся у костра. Заметив их, беглецы бросились бежать, но было поздно. Одного застрелили, а второй, споткнувшись, упал и его схватили живьем. Доставили их в лагерь – одного отправили в морг, другого – в карцер, где он и умер от кровоизлияния. Работавшие в санчасти говорили, что на умершем было много синих и черных синяков.

Мои отношения с Коноваленко испортились настолько, что я решил уйти с кухни. Вскоре мне представилась такая возможность.

Как-то раз Коноваленко выдал мне продукты на ужин, но не дал ни грамма маргарина, хотя я, согласно норме, должен был получить четыре килограмма. Я сказал ему, что ужин готовить не буду, на что он ответил:

– Иди к дьяволу!

Я снял белый фартук и побежал в барак, а вечером пошел к нарядчику и объяснил ему, почему не желаю больше работать на кухне. Зимин отправился к начальнику лагпункта за инструкциями. Тот против моего ухода не возражал.

Меня направили в бригаду Чернявского, которая занималась ремонтом путей. С бригадиром у меня были очень хорошие отношения. Будучи поваром, я сделал ему немало услуг, и он чувствовал себя моим должником. Уже с первого дня моего появления в бригаде Чернявский был со мной предупредительным. Работа в бригаде была легкой, многие стремились сюда попасть. Чернявский принимал не каждого. Если администрация направляла к нему заключенного против его воли, новичок мог рассчитывать на самую тяжелую работу.