Женщина, стоявшая на берегу, со светлыми волосами, однакотёмными у корней, словно их следовало подкрасить, ответила:

— Помолчите… пожалуйста. Мне нужно… подумать. Лизи кивнула,её это устраивало, хотя она и сомневалась, что блондинка способна думать, ивошла в воду. Думала, что вода будет холодной, а на поверку она оказалась чутьли не горячей. Жар поднялся по ногам и вызвал в половом органе приятныеощущения, каких она уже давно не испытывала. Лизи двинулась дальше, но водаподнялась только до талии. Она сделала ещё пять-шесть шагов, оглянулась иувидела, что отошла от берега на добрых десять футов дальше, чем любой из тех,кто решился войти в воду. Вспомнила, что с наступлением темноты хорошая едапревращается в Мальчишечьей луне в плохую. Может, то же самое происходило и сводой? Если и нет, в глубинах пруда могли водиться не менее опасные существа,чем в лесу. Скажем, прудовые акулы. А если так, не подумает ли одна из них,если она зайдёт в воду слишком уж далеко, что ужин подан? Это безопасное место.

Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, воти почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая-нибудьзубастая подлодка-убийца не отхватила одну из её ног. Но страх этот Лизиподавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудьчертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.

Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать,опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди — иневредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела ещё сильнее,заболела так, что выплеск боли едва не снёс макушку. Но потом…

Он вновь зовёт её по имени, громко и в панике: — Лизи!

Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела сгорящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом какагония, так и паника, но что-то глубоко внутри предупреждает её: оглядыватьсянельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в светеподнимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням,расправив плечи, вскинув голову, со свёрнутым, чтобы не споткнуться об него, афганомдоброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можноиспытать лишь в одном случае: поставив на кон всё, что у тебя есть (дом,автомобиль, банковский счёт, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко)огромная серая скала, вокруг которой идёт тропа на Холм нежного сердца. Небонаполнено странными звёздами и незнакомыми созвездиями. Где-то горит северноесияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их неувидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнююступеньку, не останавливаясь идёт дальше, по огибающей скалу тропе, и воттут-то Скотт тянет её назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда ещёне казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует — что-тодвижется слева от неё, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.

— Ш-ш-ш-ш, Лизи, — шепчет Скотт. Его губы так близко, чтощекочут ухо. — Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.

Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить.Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, какчьё-то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет,упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьямислева от неё скользит (со скоростью поезда-экспресса) высокая стена мяса. Восновном гладкая, но кое-где с наростами и впадинами, бородавками или, как онапредполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать),язвами. Её разум начинает визуализировать какого-то огромного червя, а потомзастывает. Тварь за этими деревьями — не червь, отнюдь, тварь эта разумная,потому что Лизи может чувствовать её способность думать. Это не человеческиемысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаютсяот человеческих.

В нём течёт дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурнаякровь, и ничего больше. И мысли эти — тоже дурная кровь. И сам он — дурнаякровь.

Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с её губ, толи писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, чтоскорость движения этого бесконечного поезда-экспресса резко замедляется, словнодлинный мальчик Скотта её услышал.

Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью,напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к её ушной раковине.

— Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямосейчас, — шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, вчём причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, чтоСкотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. — Ты понимаешь?

Лизи кивает. Страх её так велик, что она даже не можетощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь?Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этимневероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на землеи спасали от длинного мальчика. Один — его писательство. Второй-её талия,которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.

— Сосредоточься, Лизи. Сейчас. Что есть мочи.

Она закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме наШугар-Топ-Хилл. Видит Скотта в кресле-качалке. Видит себя, сидящую на ледяномполу у его ног, держа его за руку. За ним окно в корке льда, освещаемоефантастическими сполохами северного сияния. Телевизор включён и вновьпоказывает «Последний киносеанс». Парни в чёрно-белой бильярдной Сэма Льва, иХэнк Уильяме в музыкальном автомате поёт «Джамбалайю».

С мгновение она чувствует, как Мальчишечья луна мерцает, нопотом музыка в её разуме, музыка, которая звучала так чётко и радостно,стихает. Лизи открывает глаза. Ей отчаянно хочется увидеть дом, но и большаясерая скала, и тропа, уходящая поддеревья «нежное сердце», ещё здесь. Истранные звёзды по-прежнему смотрят вниз, только теперь хохотуны смолкли, иветер не шуршит листвой, и даже колокольчик Чаки не позвякивает, потому чтодлинный мальчик остановился, чтобы прислушаться, и весь мир, кажется, затаилдыхание и прислушивается вместе с ним. Он здесь, слева от них, в каких-топятидесяти футах, и Лизи чувствует его запах. Он пахнет как старые пердуны втуалетах площадок отдыха на автострадах, как номера дешёвых мотелей, откуда невыветрить запах табачного дыма и виски, как обоссанные памперсы доброго мамика,когда та впала в старческий маразм. Длинный мальчик остановился за ближайшимидеревьями «нежное сердце», прервал свой стремительный марш-бросок сквозь леса,и, Господи, они не возвращаются, они не возвращаются домой, они по какой-топричине застряли здесь.

Шёпот Скотта такой тихий, что он вроде бы не произносит низвука. И если бы не движения губ по ушной раковине, она могла бы поверить, чтоони общаются телепатически. «Это афган, Лизи… иногда вещи переносятся толькотуда, но не обратно. Обычно они переносятся в обе стороны. Я не знаю почему, ноэто так. Я чувствую, что он держит нас здесь. Брось афган».