Ну, прежде всего о некоторых понятийных нюансах. Открываем «Краткую российскую энциклопедию» и читаем, что гамбит, будучи по происхождению «подножкой» (от итальянского «dare il gambetto» — поставить подножку), в своем значении укоренился именно как «общее название шахматных правил, в которых жертвуются фигуры с целью скорейшего развития. В случае принятия жертвы возникает принятый гамбит, при ее отклонении — отказанный гамбит»[694]. С этой точки зрения у Акунина все логично: плевненский ход турок в партии Анвара — классический «принятый гамбит». У Скрицкого же возникла очевидная путаница.

«Первый балканский гамбит». По Скрицкому получается: Россия закрыла глаза на аннексию Боснии и Герцеговины в обмен на гарантии безопасности со стороны Австро-Венгрии, развязала себе этим руки для вторжения на Балканы, но тем не менее это «заранее» поставило ее «в невыгодное положение». Что же это за гамбит-то такой? Выходит, сами себе навредили? Тактически выиграли — стратегически проиграли? И в чем? Подобная интерпретация — результат слишком прямолинейного следования Скрицким за антиавстрийскими высказываниями Н. П. Игнатьева. Наступать на Балканах, под носом у Австро-Венгрии, и при этом не удовлетворить ее интересы — как вы это себе представляете? Нет, конечно же, можно было попробовать. Что называется, внаглую. Но даже при самом удачном наступлении политические минусы для России просто задавили бы все плюсы. Это означало бы самим начать траурную процедуру похорон «Союза трех императоров», бросить Вену в объятия Берлина и, что самое опасное, — Лондона. При этом надо было, разумеется, напрочь забыть печальный опыт Крымской войны. В конечном счете опытнейший Игнатьев не мог этого не понимать. Жаль, что такое понимание не нашло своего отражения в книге Н. В. Скрицкого.

И в чем здесь итоговая «невыгодность положения»? Что касается христиан Боснии и Герцеговины, то вот их «надежду» на независимость Россия никоим образом не «начинала обманывать». Горчаков, которому уже само начало восстания в этих провинциях принесло немало огорчения, был вынужден вступиться за восставших. Но все его планы не выходили за рамки улучшенного статус-кво. По согласованию с Веной, разумеется. Александр II с Горчаковым и не помышляли воевать за независимость этих провинций. Так что лидерам восставших нечем было обманываться. Российское руководство просто не давало поводов к этому.

На сговор России с Австро-Венгрией Скрицкий явно набрасывает какую-то пелену вынужденности и сожаления. И здесь он следует в русле весьма устоявшихся и крайне спорных оценок отечественной историографии. Даже В. Н. Виноградов писал о том, что нейтралитет Австро-Венгрии «был куплен за непомерную цену — согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского государства на юго-востоке Европы»[695]. А в чем, собственно, эта «непомерность»? В противоречии национальным интересам России? И если В. Н. Виноградова еще можно понять — сковывали политические стереотипы эпохи «социалистического лагеря», часть которого располагалась на Балканах, — то вот на работу Скрицкого такое понимание распространить уже нельзя.

От всей этой погруженности в балканские разборки Россия получала только серьезные проблемы, а ее политики — постоянную головную боль. Ни Босния, ни Герцеговина, ни так называемое большое славянское государство никак существенно не влияли на национальные интересы России. Взращивание славянской государственности на Балканах в надежде на ее развитие в русле российских интересов — это пустой плод все той же идеологии славянского заступничества, столь характерной для значительных слоев российской политической и общественной элиты.

Но очевидно, были и другие грани понимания. Если непосредственная договоренность по Балканам с Портой исключалась, то на горизонте, естественно, появлялась Австро-Венгрия как ближайшая заинтересованная сторона. Поэтому к прагматическому сговору с Веной по Восточному вопросу нужно было стремиться, а вовсе не сожалеть об этом. Именно такой договор — на основе хотя бы частичного отказа от роли славянского заступника резко расширял возможности России: путем решительного военного удара по Турции добиться максимально выгодных результатов именно для себя. К сожалению, шаги в верном направлении оказались крайне непоследовательными. В Вене и Будапеште российские дипломаты договаривались, а в Петербурге их начальники ныли: ой, как нехорошо, что Австро-Венгрия усиливается на Балканах.

Правда, в вопросе, кто больше «ныл», у меня остались большие сомнения. И был ли Горчаков таким уж ревностным противником приращений Австро-Венгрии на Балканах, особенно после ответа Бисмарка на сентябрьский запрос царя в 1876 г. Снова обратимся к дневниковой записи Милютина от 16 (28) октября 1876 г. В этот день, после прочтения второго письма императора Франца-Иосифа, «начались препирательства между государем и канцлером»:

Эмоционально Александра II вполне можно понять. Ну ничего себе! Мы тут, понимаешь ли, кровь бескорыстно будем проливать, а Австро-Венгрия за здорово живешь себе Боснию оттяпает! Хотя это лишь эмоции, но вот практически? Может быть, стоило хорошенько подумать и о собственных интересах. Может, имело смысл разыграть более тонкую партию. Если Австро-Венгрия хотела воспользоваться российским бескорыстием (что так возмущало Александра II), то что мешало России, в свою очередь, попользоваться балканскими аппетитами Австро-Венгрии? Благородство?..

Было очевидно, что российское бескорыстие раздражало Европу. Все были настроены на большой геополитический торг. Так отчего не сыграть по этим европейским правилам? Ведь как часто Александр II «горячо» противился увлечениям «симпатиями к братьям славянам», порой «прямо указывая на императрицу и наследника цесаревича»[697]. И уж если войну стали принимать как неизбежность, так вполне разумно было не заявлять о возвращении Южной Бессарабии, отнятой в 1856 г., а озадачиться большой целью — заложить в игру с Европой свой интерес, выходящий за узкие рамки славянских «симпатий». И такой курс отнюдь не противоречил бы благородным устремлениям освобождения балканских славян. Вопросы, вопросы, вопросы… А ответы на них коренились в глубинах сознания российского императора, где-то между страхами и убеждениями.