Предпочтительность позиции, занятой британским премьером, особенно ярко проступала на фоне очередной дипломатической прыти канцлера Горчакова — ноты от 19 (31) января. Канцлер проигнорировал Игнатьева и поспешил вытянуть из европейских кабинетов нужный ответ на нужный ему вопрос. Но главный адресат ноты находился в Лондоне на Даунинг-стрит. А вопрос ноты — что собираются предпринять кабинеты после Константинопольской конференции? — был, по сути, риторическим. Ответ на него в Петербурге знали уже давно: Англия не собиралась предпринимать ничего, по крайней мере пока, — только сдерживать Россию. А у последней к тому времени уже была подписана первая конвенция с Австро-Венгрией о ее нейтралитете на случай начала русско-турецкой войны. Но помимо этого, сам вопрос ноты был сформулирован так, что предлагал британскому правительству раскрыться и заявить о своих намерениях: скажите, что вы собираетесь предпринять, а потом мы определимся со своими планами. Неужели в Петербурге и впрямь надеялись получить ответ?..» 23 января (4 февраля) 1877 г., комментируя полученный от Шувалова циркуляр, Дерби, явно не без сарказма, записал в своем дневнике: «Россия приглашает кабинеты точно выразить свое мнение. Иными словами, она просит Европу санкционировать русско-турецкую войну»[682].

Конечно, запрос Петербурга остался без ответа. Похоже, Горчаков просто «достал» Лондон своей пустой назойливостью, то ли прямодушной, то ли лукавой, но однозначно не умной.

Тем временем в Петербурге надежды на мир, которые еще в середине февраля так переполняли руководство страны, вновь стали стремительно таять. Затруднения в переговорах Порты с Черногорией, активизация повстанцев в Боснии и Герцеговине, а мусульманских радикалов в Константинополе — все это, по мнению Милютина, резко осложнило ситуацию. 5 (17) марта 1877 г. военный министр записал: император выражал свое опасение тем, «что, несмотря даже на подписание протокола шестью державами, восточные дела не разрешатся без кровопролития. Уже нет речи о близкой демобилизации нашей армии»[683].

Получается, что в Петербурге на миссии Игнатьева поставили крест еще до определения ее итогов. Тогда, спрашивается, к чему была эта пустая дипломатическая акция?! Ведь она ровным счетом не могла дать ничего практически значимого в рамках традиционного внешнеполитического курса России. В итоге ничего и не дала, а драгоценное время было упущено. Надо признать, что как в ходе Балканского кризиса, так и в период последовавшей русско-турецкой войны первые лица российской политики и армии часто удивительно небрежно обращались с этим ценнейшим ресурсом — временем.

А граф Игнатьев продолжал добросовестно трудиться в Европе над выполнением порученного ему дела. Еще до его приезда в Лондон Шувалов согласовал с Дерби текст протокола. Из него исчезли какие-либо упоминания о конкретных гарантиях реформ в христианских провинциях. При этом главным условием подписания протокола англичане ставили демобилизацию русской и турецкой армий. Попытка Игнатьева убедить Дерби снять это условие успеха не имела. Итак, никаких реальных гарантий, а сосредоточенные на южных границах войска вы извольте вернуть в казармы. Что же, Лондон был весьма последователен в отвращении русского нажима на Порту. Не дождавшись подписания протокола, Игнатьев 10 (22) марта покинул британскую столицу и направился в Вену. Там откорректированный в Лондоне протокол был одобрен, и Игнатьев через Берлин вернулся в Петербург.

Два раза встречаясь и беседуя с Бисмарком в Берлине, Игнатьев убедился, что германский канцлер откровенно не сочувствует новой русской попытке. Он предрекал ей тот же неуспех, что сопровождал большинство предыдущих инициатив организовать общеевропейское давление на Турцию. Одновременно Бисмарк «сулил полную поддержку свою России в восточном вопросе, не только дипломатическую, но и материальную: войском и деньгами, если только мы предоставим Германии беспрепятственно расправиться с Францией»[684].

По сути, Бисмарк повторил Игнатьеву то, что он уже неоднократно ранее говорил Убри. Правда, на сей раз Бисмарк высказал свое недовольство Горчаковым и припомнил его недружественные действия во время визита в Берлин в мае 1875 г. Тем не менее во время последней встречи с Игнатьевым он даже заявил, что Германия «будет рада, если в случае войны Россия выкажет себя умеренною… впрочем, не станет возражать, если последствием войны явится разрушение Оттоманской империи, которое вынудит Россию к другим комбинациям и земельным присоединениям»[685].

Окончательный текст протокола был подписан в Лондоне 19 (31) марта 1877 г. Дерби, Шуваловым и послами Австро-Венгрии, Германии, Италии и Франции. С точки зрения того, чего желали в Петербурге, оказалось, что в очередной раз гора родила мышь. «Державы намерены иметь бдительный надзор, посредством своих представителей в Константинополе и через местных агентов, за выполнением обещаний турецкого правительства». Ну, а если державы и на этот раз «ошибутся в своих ожиданиях», то тогда они «оставляют за собой право совместно рассудить о тех мерах, которые они признают наиболее действенными для обеспечения благосостояния христианского населения и выгод всеобщего мира»[686]. И ни слова о гарантиях.

Более того, лорд Дерби, поставив свою подпись под протоколом, сопроводил его отдельной декларацией. В ней он указал, что если совместное разоружение России и Турции достигнуто не будет, то правительство ее величества сочтет протокол «недействительным и не имеющим значения». Уже после начала войны Дерби писал Лофтусу в Петербург, что правительство приняло участие в Лондонском протоколе по настоянию России, только «имея целью удержать» ее «от изолированных действий»[687].

Стремясь нейтрализовать неуступчивость и подозрительность англичан, Шувалов, по согласованию с Петербургом, в ответной декларации заявил, что если Порта заключит мир с Черногорией, «примет советы кабинетов, выкажет готовность возвратиться к мирному положению»[688], то в этом случае в Петербурге готовы принять ее специального посланника для переговоров о разоружении.

Развязку ускорили сами турки. Циркуляром к послам в столицах великих держав от 29 марта (10 апреля) министерство иностранных дел султанского правительства отвергло Лондонский протокол. По мнению турецкой стороны, протокол игнорировал искреннее стремление Порты к миру и реформам на базе принятой конституции, отдавал приоритет только христианскому населению и забывал о мусульманском. На этом основании турецкое правительство «протестовало» против протокола, считало его «вполне несправедливым, а следовательно, и необязательным»[689].