этим наступило освобождение от сомнений. Пропала угнетающая ответственность

перед Олегом, полюбить которого она себя и вправду заставляла. Теперь он стал не близкий,

но просто хороший парень, друг. Большим открытием стало для нее уже само то, что она,

оказывается, имеет право не любить Олежку, что ничего в этом чудовищного нет.

Действительно, зачем же себя принуждать? Чувства всегда правы. Они настолько правы, что

могут быть уместными в любых обстоятельствах. Это сами обстоятельства могут быть

неуместными для чувств, потому что именно чувства – стержень всей жизни. Это было ее

самостоятельным выводом, и ей тут же захотелось узнать о нем чье-нибудь мнение. Чье же?

Да, конечно, мнение Николая. Он только что вошел в нее, но уже владел всеми мыслями.

И потом, уже, должно быть, в сотый раз перечитывая записку Бояркина со словом

"люблю", Дуня вдруг испугалась – а что если записка имеет прощальный смысл (она видела

уже в ней тысячу смыслов)?!

А вдруг он, не надеясь на нее, возьмет да и полюбит кого-нибудь… Или ту женщину,

которая ему жена. И Дуня за эти два дня измучилась от ожидания. Она ждала автобус. Она

видела, как Николай, выпрыгнув из него, шел в общежитие с рюкзаком на плече. Она уже

воображала встречу, но вечером получила письмо с треугольным штампом. Прямо около

почтового ящика она разорвала конверт и прочитала на одном вздохе. Тоскуя по Дуне, Олег

вспоминал множество трогательных мелочей… Дуня скрылась в свою комнату и, упав на

кровать, проревела весь вечер. Она не вышла на улицу, когда стемнело, не написала ответ и

не выучила уроки. Чтобы побыстрей со всем разобраться, ей хотелось тут же ответить Олегу,

что они теперь не больше чем друзья, но не решилась, и только на следующий день написала

сухое нейтральное письмо,

… Разговаривая, Николай и Дуня шли без дороги и остановились у плетня в узеньком

переулке, по которому лишь однажды проехала скрипучая телега, едва их не зацепив. Из

клуба короткими кусками вырывалась музыка, когда там открывалась дверь. Потом музыка

прекратилась, и Николай проводил Дуню домой.

В общежитие он возвращался не спеша, слегка разочарованный; долгожданная

встреча вышла обыкновенной. Бояркин почти ненавидел себя за это разочарование. Он

почувствовал сегодня, что Дуня потянулась к нему, но он почему-то перестал это ценить.

Более того, сейчас он понимал, что даже если она полюбит его, то и это не станет для него

большим событием, потому что она полюбит по-детски и очень наивно. Конечно, наивность

– это тоже великая сила, но для того, кто сам наивен. Он же, оказывается, любит, скорее

всего, не саму Дуню, а тот образ женщины, который Дуня помогла создать. Но может быть, и

у него все это наивно? Ведь идеал все равно недостижим. Так разве не достойна любви та

девушка, которая этот идеал вызывает? Бояркин ругал себя – не нужно никаких

размышлений, не нужно – нужно просто любить.

* * *

С утра взялись за кладку стены и заделку швов между железобетонными плитами.

Почти все работали на лесах, и прораба Игоря Тарасовича заметили издали. Ожидая от него

множества нелепых, но все же неприятных выговоров, все принялись шутить и зубоскалить

друг над другом. Однако настроение у начальника оказалось превосходным. В этот раз он

сравнительно быстро добился необходимого стройке кирпича и цемента и в своей надежной

желтой телогрейке, и в сияющих сапогах, шел прыгающей походкой.

Увидев свою необходимость стройке, Игорь Тарасович отправился в путь вчера

вечером, но сумел добраться только до райцентра, где пришлось ночевать в кресле,

согнувшись в три погибели. Сегодня утром он на открытой попутке приехал в Плетневку.

– Что это вы сегодня такой веселый, Игорь Тарасович? – спросил его Санька, когда

прораб здоровался за руку со всеми, кто был не на лесах.

– Да нет, это только с виду. Приболел немного, на машине прохватило. Теперь

кашляю, – сказал прораб и тут же кашлянул.

Потом, повертевшись на объекте с полчаса, он сказал бригадиру, что все-таки пойдет

немного отдохнет, и пусть уж они поработают без него.

– Да как же мы без вас-то, Игорь Тарасович! – воскликнул Санька.

– Ничего, ничего, – успокоил его прораб, – мне надо подлечиться. А то боюсь, что так-

то вы можете вообще меня здесь больше не увидеть…

– Хорошо бы, – тихо сказал Цибулевич.

– Что? – спросил Игорь Тарасович.

– Я говорю, конечно, какая работа больному человеку. .

Игорь Тарасович смело ушел с объекта в общежитие, полностью разделся, поспал,

окреп духом и пошел обедать. После обеда он вновь появился на объекте, теперь уже готовый

руководить изо всей силы.

– Ты неправильно делаешь, – сказал он Бояркину, который заделывал щели между

плитами, – размазываешь широко. – Дай, покажу.

Николай и сам видел, что швы не выходят, но показанное Пингиным его рассмешило.

Он, кажется, никогда не работал мастерком, видел работу только со стороны и думал, что это

просто. Его рука, в которой оказался мастерок, превратилась в негнущуюся рогулину,

которой он пытался вмазать раствор в щель, но раствор тут же вываливался. В поведении, в

жестах Пингина Николаю всегда казалось что-то неестественное, и теперь Николай увидел,

что прораб был левшой, причем правая рука почти совсем не работала. Бояркин вспомнил,

что даже в столовой он брал то стакан, то кусок хлеба только одной рукой. Видимо, у него в

жизни чаще всего была работа, для которой хватало и одной руки.

– Раствор плохой, – мрачно заключил Пингин.

Топтайкин в это время вскарабкивался на леса, и бригадира зацепило, что хаяли

раствор, приготовленный по его рецепту.

– д-Ну-ка, дай! – потребовал он мастерок.

Легкими шлепками, от которых не упала ни одна капля, бригадир быстро забросал

щель и потом одним движением собрал и стряхнул в ведро лишний раствор. Осталась узкая

полоска шва, которая высохнет и станет незаметной. Бояркин воспринял это как фокус. Он

попросил показать еще раз и, внимательно пронаблюдав, понял свою ошибку. Раствор

бросался одной кистью, а не всей рукой – движения были схожи с ударами теннисной

ракеткой.

– Молодец, молодец, – сказал Игорь Тарасович бригадиру. – У тебя выходит даже

чище, чем у меня.

Топтайкин усмехнулся в сторону, влез на леса и обрушился там на Валеру, который,

маясь бездельем, положил несколько кирпичей в стену.

– д-А-ну, отойди! – кричал бригадир с неожиданной злостью. – Всю стену д-испортил.

– Да это не я. Это прораб, – соврал Валера, открывая для раздражения бригадира

самый верный клапан. – Я, наоборот, хотел выправить.

Топтайкин знал, что Пингину никогда не