дел, от твоей муки? Но Вселенная! Что перед ней человеческий

разум… Разве можно быть сильней объективного? Наверное, нет. И тогда что же? Вселенная

слизнет весь могучий разум лишь какой-то одной своей волной? Какая дикость! Какое

Вселенское варварство! Бред!

…Это уж было каким-то наваждением – мысли завершили новый круг, и дурманящий

жар хлестнул снова. Весь свежий, бурлящий мир остановился и выгорел как при вспышке

ночной молнии – остались лишь плоские контуры домов, машин, людей и два цвета – черный

и ослепительно белый. В сердце кольнуло. До такого еще не доходило, и, перепугавшись,

Бояркин стал выбираться из нового срыва с отчаянием пловца, попавшего в водоворот. Для

этого он насильно заставил себя наблюдать за каким-то экскаватором, который с рычанием

рыл землю, рыхлую и талую над теплотрассой, вытаскивая на одну сторону траншеи тополя

с клейкими листочками. Потом, пройдя еще немного, заставил себя рассматривать воробьев и

прислушиваться к их чириканью.

"Додумался, дурак, – ругал он себя, – так и вправду недолго свихнуться… Все, все,

надо чем-то заняться. Бояркин поехал к ближайшему кинотеатру и купил билет на уже

начинающийся фильм про войну. Люди сражались во время вьюги, которая мешала обеим

сторонам, и два раненых врага грелись друг о друга, одиночки же замерзали. Эта вьюга не

принадлежала ни одной стороне, она была просто вьюга и не стихла даже после окончания

боя. В фильме была какая-то совсем другая идея, но Бояркина увлекло именно это. "Все-таки,

какие же дураки мы, люди, – думал он, выходя в тепло улицы из зала, где только что было

холодное завывание ветра. – Зачем мы самоистребляемся? Почему не понимаем друг друга?

Ведь нам и без того так мало дано…"

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Старенький автобус строительного треста, на котором бригада добиралась до

Плетневки, был, по-видимому, дедушкой всех современных автобусов. Единственную дверь

для пассажиров открывал в нем со своего места сам шофер при помощи хитроумного

никелированного рычага. В движении это транспортное средство скрипело, грозя

развалиться. Строительный трест был вполне современным предприятием, но его объект в

Плетневке считался не основным – техника использовалась там самая износившаяся,

материалы завозились в последнюю очередь и кадры посылались или не слишком

квалифицированные, или с подмоченной репутацией. Понятно, что таким кадрам хорош был

и самый старый автобус. Выкатившись за черту города, ветеран так "раскочегарил" на

просторе, что пассажиров охватил восторг. Один такой же старый, загруженный бензовоз с

болтающейся цепью долго не уступал дорогу, и салон автобуса чуть было не разорвало от

всеобщего возмущения. Строители были не прочь пойти даже на абордаж, и когда, наконец,

кабина бензовоза поравнялась с открытыми окнами салона, на водителя в кепочке

посыпались такие крепкие, злые выражения, что тот хоть и сам был по-молодому нагловат,

но, чтобы не дразнить таких гусей, независимо повернул голову в сторону и незаметно

сбросил газ.

Перед самым селом дорога была засыпана гравием, на котором автобусик стал плавать

от кювета до кювета. Водитель сбросил газ, и в это время из мотора раздалось скрежетание,

похожее на старческий кашель. Воспользовавшись остановкой, Бояркин вышел и дальше

пошел пешком. Он подумал, не зайти ли сразу в библиотеку, чтобы спросить о книгах

Сорокина, но вспомнил библиотекаршу Клаву и прошел мимо. Увидев ее первый раз на

улице, Николай оторопел, решив, что в Плетневку прикатила Наденька. И походка с резким

припаданием то на одну, то на другую ногу, и выражение лица делали их похожими, как

сестер. Как ни странно, но на Клаву сразу же распространилась та неприятная жалость,

которую обычно вызывала Наденька. Не отличавшаяся умом, Клава работала в библиотеке

только потому, что не хотела работать дояркой или телятницей, но значительности в ней

было, хоть отбавляй. Всем командированным она выдавала книги после тщательнейшего,

дотошного обследования паспорта, и Бояркину не хотелось, чтобы именно она заглядывала в

его паспорт, особенно в главу "семейное положение".

Палисадники в селе уже наполнялись зеленоватой прозрачной дымкой. Листики были

еще едва заметны, но близилось время, когда деревья дадут тень, в которой от летнего

сибирского зноя скроются дома.

Вечером, надеясь встретить Дуню, Бояркин направился сначала в клуб, потом

прошелся по улице. Непонятно было, знает ли Дуня о его приезде, да и знала ли об

отсутствии. Если знает, но не хочет встретиться, то, значит, его письменному признанию не

придано никакого значения. Торопиться было некуда и по дороге в общежитие Николай сел

на чью-то лавочку.

Навалившись спиной на забор, он увидел безлунное, по угольному черное небо. На

нем мерцали звездочки – такие далекие солнца, что их яркости хватало лишь на обозначение

себя. А в пустоту между ними, сколько ни лети – на какой угодно атомной-разатомной ракете,

– никуда не прилетишь. И так в любую сторону от каждого человека. На виду этих

необъятных величин человек рождается, живет и умирает. Он всегда открыт взору вечности,

но сам не значит ничего… Вот она, сама Вселенная, смотрит на тебя миллиардами глаз. Они

такие постоянные, эти звездочки, а ты, ты такой кратковременный. Умирая, ты исчезаешь

совсем…

Бояркину показалось, что небо вдруг упруго опустилось и придавило его, не давая

дохнуть. В сердце снова кольнуло. "Меня не будет потом никогда, никогда, никогда", – в

который раз за последние дни осознал он, сжимаясь от ужаса и, застонав не то от

физической, не то от душевной боли. Это слово "никогда" трудно было остановить – в

пылающей голове оно пульсировало уже само собой. Кому нужно, чтобы он бесследно

растворился в этой черной бездне подобно миллионам, миллиардам уже растворившихся?

Кто виноват, что он не может жить всегда? Кто? Природа. И с этим ничего не поделаешь… Не

поделаешь.

Чтобы оборвать эти мысли, Бояркин вскочил и пошел к светящимся окнам

общежития. Он тяжело дышал. Лоб оказался влажным от пота, и Николай испугался своего

состояния. "Что же это я делаю с собой, – подумал он. – Благоразумные люди избегают таких

мыслей, а я сам провоцирую себя на них".

Придя в общежитие, Николай почувствовал недомогание, Он думал, что ночью его,

наверное, будут мучить кошмары, но сон, на удивление, оказался темным и глубоким, как

будто мучительные мысли были, напротив, признаком крепкого здоровья и устойчивого

душевного состояния. Как видно, человеческая природа таких мучений не запрещала.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Утром у строителей, выпивших накануне, трещали головы, и бригадир объявил этот

день выходным. Решено было коллективно пойти в лес, и "хоть раз по-человечески

отдохнуть, да сока березового попить". Санька, пришедший с утра из своего общежития,

утверждал, что время сока уже