минуло, но на него прикрикнули, что по молодости лет он не

может знать этого, и, захватив продукты, дружно выступили в поход. Дорога в лес не

совпадала с дорогой в магазин, но было решено обойти одно болотистое место за селом, и

дороги, конечно же, совпали. Нагрузив рюкзак, строители смущенно затоптались на крыльце.

Аркадий окинул своим зорким взглядом все небо от края и до края и, приметив в нем жалкое,

заблудившееся облачко, поскреб затылок.

– Ну, надо же, токарь-пекарь, – расстроено сказал он, – а ведь дождь будет, мужики.

Какой уж тут лес. Да и сок-то, говорят, уже прошел. Уж лучше дома мирно посидим.

С его прогнозом все согласились и повернули назад.

Оставшийся дома Бояркин помыл тем временем под умывальником голову и собрался

было почитать, но, когда вернувшиеся со стуком выставили на стол бутылки дешевого

яблочного вина ("слезы Мичурина"), то планы свои ему пришлось изменить. Санька вместе

со всеми не вернулся, и Николай подумал, что неплохо бы и в самом деле сходить в лес. Он

накинул пиджак и пошел в общежитие монтажников.

Санька в ограде колол дрова. Бояркин несколько минут наблюдал, как он, голый до

пояса, долбил одну перевитую чурку.

– Да чего ты в середину лупишь, бей с краю, – подсказал Николай.

– Так нечестно, – сказал взмыленный Санька.

– Что не честно?

– Хочу рассадить ее такую, как есть, со всей ее силой, без хитрости.

Николай засмеялся.

– А зачем колешь? Печку топить?

– Да просто так. Вижу, колун хороший – дай-ка, думаю, чурку расколю.

Минут через десять они, захватив еды, пошли в лес.

– Может, возьмем бутылочку? – сказал Санька.

– Тебе это сильно надо?

– Да можно и без нее. Просто скучно иной раз бывает.

– Тебе скучно? – удивился Бояркин. – Да у тебя же обычно рот до ушей.

– Точно скучно. Не вру. Надоело все. Хотел в торговый флот завербоваться, да хоть

развеяться. Запрос послал. А теперь сомнения одолели. Здесь понадежней. Со временем

будут и квартира и жена. А я по глупости могу все пробегать.

– Ну, а с Тамарой у тебя как?

– Да тоже от скуки… Не контачим… Я, видно, тупой какой-то. Никак не могу с ней

разговориться…

В лесу они выбрали полянку посуше, разделись до трусов и легли, покусывая

травинки.

– А вообще-то тебе бы неплохо сейчас поплавать, да соскучиться по всему, что

надоело, – сказал Николай. – Чтобы жизнь была интересной, надо шевелиться больше. А мы

обычно ждем большого, а живем мелким. Глупо…

– Точно! – согласился Санька, с хрустом переворачиваясь на живот по сучкам и

прошлогодним листьям. – Шевелиться надо. А то разнюнились, как бабы. Поехали вместе!

– Нет, – помолчав и неожиданно для себя вполне серьезно взвесив это предложение,

ответил Бояркин. – Жизнь мне и тут скучать не дает.

Потом они ели с хлебом поджаренное на костре сало и обсуждали выгоды торгово-

флотской жизни.

– Ой, ой! Смотри-ка, муха! – вдруг, обрывая разговор, заорал Санька. – Ожила, елкин

дед! Вон, вон ползет!

Глядя на его радостную физиономию и подтянутую мышцами фигуру, Бояркин снова

засомневался, что Саньке все наскучило. Он вдруг увидел его по-другому, по-душевному:

Санька, пожалуй, был лучший человек из всех знакомых. Он всегда открыт для радости. Его

натура, настроенная на высший эмоциональный уровень, просто не может существовать в

нормальном, среднем положении. Он постоянно должен жить восторженно.

– Может, прихлопнуть ее, муху-то? – спросил Санька.

– Не трогай, – сказал Николай.

– Ну, первая пусть полетает, – согласился Санька. – Мух я терпеть не могу. Кошки,

собаки – это другое дело, Был у нас один кот, лохматый, только мышей, паразит, не ловил…

Они принялись вспоминать разные смешные истории. С Санькой было легко. Ко

всему живому они оба относились радостно и по-доброму. Бояркин в этом смысле считал

себя вообще слабаком.

Николай помнил, как однажды в детстве он поймал на веранде воробушка-

желторотика и, держа его в руке, услышал, как под перышками, словно в коробочке, стучит

сердечко. Николай побыстрее выскочил на крыльцо и подбросил птенца в воздух. Страшно

было что-нибудь ему повредить или заставить слишком долго дрожать от страха. Это было

еще в детстве, но Бояркин навсегда запомнил, как хрупка жизнь. Во время службы,

разглядывая на металлических стойках мишеней рваные, с острыми краями, пулевые

пробоины, он понял, что и человек тоже недостаточно прочен и что если бы какой-нибудь

великан взял человека в свои ладони, то человеческое сердечко забилось бы так же, как у

птенца. Во время службы он как-то особенно ясно осознал, что в этом мире, где есть птенцы,

березы, другие люди и автоматы надо жить осторожно…

Налетел слабый ветерок. Он перевернул несколько сухих листиков, с еле

улавливаемым свистом прошелся по тонким ветвям с набухшими почками и остановился. "А

ведь хорошо-то как, – подумал Бояркин. – Извини меня, мать-природа, но ты просто

издеваешься над нами, когда даешь жизнь, солнце на такой короткий миг. Почему ты против

того, чтобы, например, я или вон Санька могли видеть ветер, листья, кочки с травой всегда, а

не временно?"

Возвращаясь из леса, они зашли сначала в столовую, где напились молока, а потом в

библиотеку. Обе книги Сорокина, никем не читанные, со склеенными страницами стояли на

полке, но выдать их без паспорта Клава отказалась наотрез. Тогда Санька завел с ней какой-

то бесхитростный разговор, то и дело повторяя: "Ой, Клавка, ну что ты за человек!" Чем он

ее взял, непонятно, но минут через десять Клава под Санькино поручительство

(разговаривала она с ним второй или третий раз) выдала Бояркину обе книги.

Дверь сеней общежития скрипела, то закрываясь, то открываясь от слабого ветерка.

Был понедельник – ясный весенний денек, но строители, разбросанные по кроватям, с

храпом спали. Воняло дымом и винным перегаром. Покосившиеся часы стояли, кто-то так

высоко поднял гирьку, что она зацепила маятник.

В черном костюме и лакированных туфлях корчился на кровати Иван Иванович.

Видно, опять язва разыгралась. Его наряд не соответствовал ни обстановке, ни даже его

грубому лицу с крупным горбатым носом и продолговатыми ноздрями. Бояркин все думал,

что живи Иван Иванович в Елкино, где принято давать прозвища, то его бы там прозвали

"Сайгаком" или "Мунгольцем" (так звали низкорослых коней с большими головами,

закупленных в Монголии после истребления собственного табуна). Иван Иванович никогда

не был женат и всю жизнь проводил в рабочих общежитиях. В Плетневке он вполне открыто

похаживал к одной поварихе, но у нее было шестеро детей. Иван