прочь взять ее и с детьми, тем более что дети были уже большими, но знал, что до него к ней

ходил тоже один командированный, тоже хотел жениться, но из-за детей не решился.

Понятно, что Ивану Ивановичу было обидно взять ту, от которой отказался другой. Чем он,

спрашивается, дурнее? Вчера в автобусе Иван Иванович, откровенничая, сказал, что

поговорит с ней "капитально". Разговор, по всей видимости, должен был состояться сегодня,

но, конечно же, не состоялся. Иван Иванович просто не смог выйти из общежития.

Бояркин влез на табуретку и стал поправлять часы.

– Не надо, пусть стоят, – просипел за спиной Иван Иванович.

– Почему? – удивленно спросил Николай.

– Тикают… Уснуть не дают.

– Вот и хорошо. Пусть себе тикают… Такая у них работа.

Иван Иванович снова уронил голову на подушку. Николай взялся за книгу.

– Все читаешь? – неодобрительно и гундосо спросил Иван Иванович.

– А ты все пьешь? Все гробишь себя? Лучше бы тоже читал.

– А! Не люблю. Отвык уже.

– Разговаривать не отвыкни…

Бояркин с книжкой вышел в ограду.

Позади еще не вспаханных огородов ребятишки гоняли мяч. Ветерок так близко

подносил их крики, что Николай, то и дело невольно отрываясь, взглядывал туда и всякий раз

видел вдалеке мелькающую на ком-то белую рубашку. Но чтение увлекло его. Прочитав с

десяток страниц, Николай остановился, чтобы обдумать одну интересную мысль, и вдруг

снова подумал: "Зачем?" Зачем он вообще читает: конец-то один. Странно, что, зная это, он

не потерял стремлений, что все-таки читает. "Может быть, природа закладывает в нас

стремление к прогрессу как инстинкт, – пришло ему в голову. – Может быть, наше

прогрессирование больше нужно именно ей. Вдруг по какому-то проекту Вселенной наша

Земля должна и вправду в определенное время разлететься, "разброситься" – ну, неизвестно

для чего – может быть, для того, чтобы где-нибудь в иных мирах с неба падали метеориты,

"звезды". Может быть, для фейерверка, чтобы этот процесс расширения Вселенной

происходил не слишком скучно. И вот Вселенная поместила на землю некую биохимическую

массу и создала условия для ее брожения. В зрелости эта масса должна обладать

способностью накапливать радиоактивные элементы и на определенном (уже социальном)

этапе развития стать своеобразным капсюлем для начала бурной реакции (может быть, по

такой причине происходят все космические катастрофы?) Природа позаботилась также и о

том, чтобы эта биохимическая масса, назвавшая сама себя человечеством, была достаточно

умна для накапливания зарядов и достаточно глупа, чтобы направить их против себя. То есть

это противоречие было вложено, как бы изначально оно запланировано. Уж, не так ли

обстоит дело? Может быть, прогресс и в самом деле лишь убаюкивает нас временными

достижениями и скрывает свою дьявольскую суть? Может быть, поэтому мы, к примеру, и

дома строим только для того, чтобы они были построены, а про одухотворение не думаем –

куда уж нам! Нам лишь бы успевать строить дальше, успевать, выполнять самый главный

смысл своей жизни – план! И если все это так, то только духовное и может нас спасти.

Только духовное может обуздать этот инстинкт самоуничтожения".

Обманувшись его неподвижностью, у самых ног опустился отливающий синевой

скворец. Он перебегал на тонких ножках и так уверенно проверял каждый комочек, словно в

неизбежности находки даже не сомневался. Бояркин стал ждать, когда птица разочаруется.

Но не дождался: ничего не найдя, скворец с той же озабоченностью перелетел на другое

место. "Мне бы такую уверенность", – позавидовал Николай. Он снова поймал себя на

странном противоречии. Стоило ему углубиться в мысли о безысходности, как для ее

подтверждения находилось множество вполне логических доводов. Но стоило осмотреться

кругом, как появлялась вера чуть ли не в бессмертие – сама реальность окружающего давала

уверенность в незыблемости самой себя, Ощущения упрямо убеждали, что если это реальное

есть, значит, и будет всегда. Сейчас такой убедительностью обладало и мягкое весеннее

тепло, и скворец, и печник, который на крыше одного из соседних домов выкладывал

кирпичную трубу, и две девчонки лет по тринадцать, которые вышли качаться на веревочных

качелях… И все-таки мысль была убедительней, потому что в отличие от ощущений она

могла заглядывать вперед. Так вот если верить мысли, то вся наша жизнь со всеми нашими

конкретными ощущениями – всего лишь фикс-факт.

Когда стемнело, Бояркин пошел в клуб. Кино уже началось, и в зале хохотали. Бильярд

в этот раз пустовал – даже игроки убежали посмотреть на что-то смешное. Дверь оказалась

незапертой, и Николай вошел, запутавшись в бархатных портьерах. Смеялись над каким то

старым фильмом, пущенным с конца. Люди на экране шагали назад, ели наоборот, то есть не

ели, а вынимали что-то из ртов в тарелки, наполняли ртами бокалы. Автомобили ехали задом

наперед, но шоферы, не опасаясь кого-либо задавить, смотрели в обратную сторону. В

отсвете с экрана Николай окинул взглядом весь небольшой зал, но Дуни не нашел. Он вышел

из клуба, проплелся по улице, посмотрел на светящиеся окна Осокиных и возвратился в

общежитие.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

На следующий день после ужина Бояркин, уже одетый в чистое, сел с книжкой на

кровати. Он ждал, когда стемнеет на улице. Весь день он жил ожиданием вечера, зная, что

если не повезет и сегодня, то останется только как-то пережидать очередные сутки. И когда

он, наконец, вышел на улицу, то почувствовал, что, изождавшись, уже ни во что не верит.

Ноги бежали сами. Он миновал клуб и, подходя к беленой столовой, встретил хохочущих

десятиклассниц, от которых вдруг, не маскируясь и ни словом не оговариваясь, отошла и

взяла его за руку Дуня. Николай жадно смотрел на нее, окаченную белым светом, и видел,

как решительно сжались ее губы. Он невольно отметил, что черты ее лица как бы

утончились, словно она была измучена какой-то болезнью и не совсем еще поправилась.

…За эти дни Дуня пережила многое. Как-то вечером, зная наверняка, что Николай

бродит где-то по улице, Дуня, собрав всю свою твердость, написала в дневничке: "Я сама

пытаюсь обмануть себя, когда говорю, что мне хочется всего лишь прогуляться… Но я не

поддамся слабости. Поссорились мы окончательно. Если я вечером выйду из дома, значит, я

безвольная, ни на что не способная дура!"

И тут – его коротенькая записка! И она удивилась: при чем тут какая-то обида, какие-

то принципы? Ее, глупую, любит взрослый, серьезный человек! И тут Дуня почти физически

ощутила, как Бояркин словно вдвинулся в ее духовное пространство, называемое душой. И

вслед за