просто нет. Смысл! Ха-ха-ха… Какой тут смысл, если сию секунду я в этом трамвае, но меня

уже почти что нет…"

Бояркина окатило дурным жаром. Окружающее словно потеряло свою реальность,

стало игрушечным, бутафорским, Николай затряс головой. И снова афиша, увиденная в окне,

обрадовала яркими пятнами, а улица гудением, звоном трамвая… "Боже мой, – простонал

Бояркин, все восстановив, – откуда же человечество берет силы так хладнокровно

воспринимать эту свою великую незначительность!" Николай попытался увести мысли

подальше от неприятной темы, но эта тема была как магнит. За длинную дорогу он измучил

себя.

На лестнице ему встретился сбегающий сверху сосед Евдокимов, человек, который

всю свою жизнь отдавал аквариумам.

– О-о, привет! – завопил он радостно и так громко, что подъезд отозвался гулким эхом.

– Куда это вы все пропали?

– А-а… – протянул Бояркин, неопределенно махнув рукой.

– А я вот в магазин. Дежурный-то не закрылся, наверное… Да ты что, температуришь,

что ли?

– Есть немного, – измученно соврал Николай.

Войдя в квартиру, Бояркин сразу же взял с полки книгу афоризмов и стал читать

раздел "о смерти". Остановило высказывание Ларошфуко: "Самые смелые разумные люди –

это те, которые под любым благовидным поступком избегают мыслить о смерти". Николай

поразмыслил и не согласился с Ларошфуко. "Нет уж, – думал он, – мыслить о смерти надо, и

это необходимо именно для жизни. Смерть – это как точка, как многоточие, как

вопросительный или восклицательный знак в конце предложения. Надо понимать, под каким

знаком проходит твоя жизнь… И поэтому "мыслить" я буду. Все-таки смерть не должна быть

для смысла непреодолимым препятствием. Где-то в этой стене все равно должна быть

лазейка, и я буду искать ее до тех пор, пока не найду или пока не рехнусь…"

За вечер Бояркин несколько раз подходил к этой черной яме и заглядывал – сердце

всякий раз болезненно сжималось, и Николай цеплялся мыслями за что-нибудь отвлекающее.

И как ни старался он подходить к этой бездне с разных сторон – бездна так и осталась

бездной. И Бояркин отступил. Выхода не существовало – живи как там тебе угодно: полно,

объемно, одновременно несколькими жизнями, совершенствуйся, но все равно в какую-то

одну секунду все это задернется глухой шторой и больше ничего не будет. . И опять, в

который раз, пришла та же мысль: жизнь имеет смысл, пока она есть, а, исчезая, она уносит и

смысл. Это как при умножении на нуль – с каким бы смыслом ни была твоя жизнь – с

громадным или ничтожным, какой бы знак не стоял в ее конце, но при умножении на нуль

лично для тебя всегда будет нуль. Это бы еще ничего, но ведь такой же большой нуль стоит и

перед всем человечеством…

До изнеможения набродившись по этому замкнутому кругу, Николай решил, что на

сегодня, пожалуй, и хватит. Он поднялся и включил телевизор. Шла политическая передача,

заключающая сегодняшнюю программу. "А что такое политика? – расслабленно подумал он.

– Для чего она? Это тот же "благовидный поступок"? Игрушка для отвлечения? И сколько в

нашей жизни такого "благовидного", отвлекающего!" Алексей говорил, что жить надо

истинно, то есть, отбрасывая все лишнее, но если отбрасывать все лишнее, то останутся как

раз те мысли, которые мучают меня. Но много ли радости, счастья они дают? Что же, значит,

жить истинно – это жить мучительно?"

Ложась спать, Николай подумал, что давно уже смерть не осознавалась с таким

страшным отчаянием. Вспомнил, как в детстве боялся стука собственного сердца, и

прислушался – сердце под защитой затвердевших ребер слышалось теперь едва-едва, но все-

таки слышалось, Шли часы, шли… Сегодня, как и в детстве, было страшно засыпать.

Утром Бояркин проснулся посвежевшим, ему даже приснилось что-то приятное. Сидя

на диване в одних трусах и восстанавливая сон, Николай подумал, что по представлениям

предков он только что побывал как бы за пределами бытия. Побывал и всплыл, а ведь

отбудешь туда когда-нибудь основательно и не всплывешь и снов не вспомнишь… "Завтра

мне в Плетневку,– подумал он. – Зачем мне туда? Плетневка. Странное название. Самая

дыристая дыра… Дуня. Ах, Дуня, Дунечка… Зачем мы все…" Бояркин стал медленно

одеваться. "Вот и любовь такой же благовидный поступок, – подумал он, – даже, пожалуй,

самый наиблаговиднейший… Нет, ничего не понять… А ведь природа-то ничего не

придумывает зря. Человечество должно иметь какое-то свое место в ее крупномасштабной

структуре, должно для чего-то существовать. Только для чего? Для того чтобы своей

деятельностью придать Вселенной особую упругость, если Вселенная – это пружина, которая

то растягивается, то сжимается, или помочь ей потом разброситься в пространстве до

радиосигналов".

Воспоминание о Дуне, скользнувшее как будто незамеченным, успело независимо от

всех черных мыслей окатить его легким живительным теплом. Николай вышел на улицу.

Ночью прошумел дождь – один из первых весенних, но по-летнему обильный: блестели

молоденькие листики, сияли лужи на асфальте. Чистота утра показалась откровением. Жизнь

шла и, заставляя жить, словно говорила: я дала тебе зрение, слух, воздух, солнце и все

остальное, но я не виновата, что ты не знаешь смысла этому. Что ж, дело твое – мучайся,

бейся, но жить-то: видеть, слышать, чувствовать, осязать – ты обязан. А зачем? – это уж мое

дело, я-то это знаю, ты же будь добр выполнять предписанное…"

Теперь уж и Бояркину подумалось: "А не от слабости ли, в самом деле, все его

мрачные мысли? Все знают об этих путях впереди, все догадываются о большом нуле для

всего мира и ничего – особенно не беспокоятся. Да и сам он так же живет, не считая таких

вот редких срывов. И действительно, не стреляться же в начале жизни только из-за того, что

мир так безнадежно устроен, хотя он будет существовать еще миллиарды лет после тебя. Но,

с другой стороны, что же выходит, эти страдания оставить только тем людям, которые будут

жить перед самым концом? Нет уж, перед этим мы все равны, мы – жители разных столетий.

Да что там говорить – пусть человечество живет еще хоть миллион веков, но ты-то живешь

один раз на все эти века, ты-то появляешься в человечестве лишь однажды и, значит, в свое

время должен мучиться за все человечество, значит, именно теперь должен соизмерить себя с

ним (ведь другой возможности у тебя не будет), значит, именно теперь, в свое краткое время,

ты должен сделать что-то для его бессмертия – и, кто знает, не самое ли решительное зависит

именно от тебя, от твоих