влезть на леса, что Валера нагло врет, и все

же успокоился.

– Сам д-выправлю, – сказал он. – А ты иди и сиди на своем д-кране.

Топтайкин делал кладку перпендикулярно железобетонной стене и, чтобы лишний раз

не проверять ее по отвесу, провел вертикальную меловую черту прямо по бетону.

Пингин, постепенно нахмурившись, долго и пристально рассматривал эту отметину и,

наконец, спросил, по отвесу ли она сделана.

– д-Конечно! – возмущенно рявкнул Топтайкин, у которого от взгляда постороннего

наблюдателя уже начали криво ложиться кирпичи.

Игорь Тарасович сплюнул и пошел из кормоцеха. В дверях остановился и крикнул

своим тонким голосом:

– Ты смотри у меня! Не кричи! А то ведь я тоже!

Для убедительности он топнул ногой и погрозил кулачишком.

– д-Дурак, – тихо сказал Топтайкин.

Николай тихонько смеялся про себя. "Нет, с такими мужиками можно жить, – подумал

он, чувствуя сегодня в душе порядок и покой по всем пунктам".

А вечером, когда стемнело, Бояркин снова вышел на улицу. Подойдя к клубу, он

увидел приближающихся девчонок-десятиклассниц. Среди них была и Дуня. Поджидая ее,

Николай взглянул в небо. Вечные, перемигивающиеся звезды на нем уже не имели никакого

предостерегающего значения, потому что он в это время был вечен от ощущения счастья.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

На День Победы радио посулило дождь со снегом. К десяти часам, когда

действительно было хмуро и ветрено, люди стали собираться к обелиску в центре села.

Обелиск с красной звездочкой на острой вершине был сварен в виде вытянутой пирамиды из

листового железа и выкрашен серебрянкой. Его окружили сосенки, посаженные

прямоугольником, и низкий зеленый штакетник. Перед штакетником, уже вне этого мини-

мемориального комплекса, возвышалась основательная трибуна.

Люди, ожидая начала митинга, что-то обсуждали. Бояркин подошел, высматривая

Дуню. Несколько раз до него донеслось имя деда Агея. Николай прислушался.

– В Москву сразу же дали телеграмму, – говорила одна женщина другой, – но вот

только успеют сыновья-то или нет. Похороны назначили на одиннадцатое.

– А что такое? – вмешался Николай. – Что, умер дед Агей?

– Умер… – с вызовом передразнила его рассказчица. – Убили, а не умер. Вы же все

этой водки нажраться не можете! И-идолы!

Бояркин вспомнил раскрытые настежь большие ворота в ограде деда Агея, которые он

только что видел, проходя мимо его дома, но не придал этому значения. Он протиснулся

дальше в толпу и узнал все подробности происшедшего.

Накануне под вечер, когда дед Агей сидел на лавочке, у соседки, живущей через

дорогу, убежал поросенок. Дед Агей хотел ей помочь загнать его в ограду, стал переходить

дорогу и попал под мотоцикл пьяного Дроблева. Причем сам Дроблев себе только "морду

соскоблил". Николай помнил этого Дроблева – в клубе он больше всех матерился, чаще

других бывал пьяным, ходил в сапогах, голяшки которых были заворочены настолько,

насколько это было возможно.

Смерть старика, которому уже было просто "положено" умереть своей смертью,

преодолевшего, должно быть, полный набор случайностей, выпадающих на обычную жизнь,

была особенно нелепой. Смерть от сопляка, видимо, считавшего (если он обладал

способностью что-либо считать), что он живет не среди людей, а среди манекенов, не

имеющих ни чувств, ни боли, ни смерти.

Начало митинга затягивалось, но люди, занятые обсуждением происшествия, не

замечали этого. Наконец, из хрипучего, испорченного непогодой динамика на столбе зазвучал

гимн Советского Союза. Сначала с трибуны выступил председатель сельсовета, потом два

фронтовика поделились своими воспоминаниями, десятиклассники продекламировали чьи-то

стихи… Был зачитан длинный для небольшого села список погибших на войне, а потом

список ветеранов, присутствующих на митинге. Их набралось десять человек, и все они

стояли на трибуне; теперь уж на трибунах умещались не самые отличившиеся, а оставшиеся

в живых. Пожилые мужчины с морщинистыми лицами, в темных пальто и стеженых

телогрейках привычно и спокойно выслушивали выступления. Среди елкинских ветеранов не

было Героев Советского Союза и полных кавалеров Славы. Для страны они были самыми

обычными солдатами, но для небольшого села – были людьми особыми. Глядя на них,

Бояркин думал, что фронтовики – это, в сущности, те люди, в которых еще жива война, и,

общаясь с ними, мы присоединяемся к войне как через самые короткие проводники. Но

проводников этих все меньше и меньше… Когда-нибудь на этой трибуне останется всего один

ветеран – как ему будет одиноко! А потом, может быть, уже на другой год, место ветеранов

на трибуне начнет пустовать. От них останутся воспоминания, кинопленки, записи, книги.

Но непосредственное впечатление от них будем заключать в себе только мы. И кто знает,

может быть, этим-то и будет потом когда-нибудь отмечено наше поколение. Возможно, потом

нашу суть будут объяснять так: они потому были такими-то или такими-то, что их отцы и

деды – участники самой последней и самой большой войны. И тут Бояркин заметил, что он

как бы "натягивает" себя на эти рассуждения, что его переживания идут от ума, а не от души.

Эта фальшь в самом себе неприятно поразила его. Почему же нет естественного

переживания? Ведь даже Дуня (они однажды говорили о войне), при ее меньшем жизненном

опыте, переживает непосредственней. Может, оттого, что ее отец фронтовик? Да, наверное,

так, решил Николай. Останься живыми его деды, и он через них многое понял бы как свое,

почувствовал бы к войне большую сопричастность. Так, может быть, война намеренно

убивала больше, чтобы легче забыться? Но тогда для того чтобы противостоять войне, нам

надо специально помнить о погибших, специально оживлять их в памяти…

Все время, пока на трибуне менялись выступающие, Бояркин стоял и думал об этом.

В минуту молчания шумел ветер в сосенках, кричали гуси, не слеша переваливаясь

через дорогу. А над землей неслись низкие, тяжелые тучи. Это мгновение, когда несколько

сотен людей вдруг молчаливо замерли, заворожило Бояркина. И, видя множество затылков

впереди себя, он подумал: не есть ли эта минута – некий общий момент ОСОЗНАНИЯ.

Позади кто-то захихикал, но Бояркин все смотрел на затылки, боясь оглянуться и не найти на

лицах подтверждения своим мыслям.

– Вот, токарь-пекарь, братку-то нашего тоже там того… – тихо сказал оказавшийся

рядом Аркадий Топтайкин.

Николай покосился на него. Аркадий был под градусом, и плакал, неуклюже вытирая

слезы тяжелыми, черными кулаками.

На трибуне Бояркин видел и Дуниного отца – Василия Осокина, простого сельского

мужика, сухого, невысокого, с землистым цветом лица. Несколько лет до пенсии он работал

пастухом, а всю жизнь до этого – механизатором.

Знал теперь Николай и Дунину мать – она работала кладовщицей на току, мимо

которого строители проходили,