семье не без урода. Ну, а если находятся, то уж хрен с ними, построили бы им за

восемь сиксиллионов долларов такой искусственный иллюзион – добро пожаловать – заходи,

да не забудь прихлопнуть крышкой гроба. А я-то здесь при чем? Или вот Колька?

Тамара сидела, глядя в сторону, смущенная некоторыми выражениями Саньки.

– Мне папа рассказывал, как однажды в затишье в него выстрелил немецкий снайпер,

– тихо заговорила Дуня.– Папа отдыхал около толстой березы, пуля ударилась в ствол возле

самого уха, и щелчок даже оглушил его или ему так показалось, ведь он сильно испугался.

Папа говорит, что эту березу можно бы и сейчас еще отыскать, только она за границей… Вот

ведь как бывает… Если бы несколько сантиметров в сторону – и папы бы не было. Как это

страшно представить, что его могло бы не быть. Жить и знать, что он тоже мог бы жить, но

только мог бы. Ведь он такой родной, привычный…

Все недоуменно смотрели на Дуню.

– Если бы его убило, так ты бы теперь ничего знать не могла, – первым о неувязке в ее

мысли решился сказать Санька.

– Почему бы ни могла? – удивленно спросила Дуня.

– Ну, а как же… – проговорил Санька, с неловкостью пошевелив плечами.

И вдруг, все поняв, Дуня широко вдохнула и замерла.

– Ой, ой, а вправду, меня бы не было, – сказала она, пытаясь справиться с дыханием. С

робкой улыбкой она глядела на всех по очереди, надеясь, что кто-нибудь еще разуверит ее. –

Ой, как же это… Я так привыкла, что я есть. Я думала, что меня могло бы не быть по другой

причине, а это мне даже и в голову не пришло… Ужас-то, какой! И моих братьев тоже тогда

не было бы…

Ее лицо вдруг потухло. "Эх, Дуня, Дуня, не о многом ты еще успела передумать", –

ласково пожалел ее Николай. С минуту все молчали.

– Странно, – прошептала Тамара, удивленно усмехнувшись и с этой улыбкой еще

глубже постигая необычность ситуации, – разве возможно, чтобы Дуни сейчас просто не

было…

– И все-таки возможно, – сказал Бояркин, – а кто знает, может быть, и сейчас среди

нас нет кого-нибудь, кто должен бы быть.

В костре звонко треснул сучок, из огня выпал уголек.

– Ой, да не пугай ты нас, – вздрогнув, сказала Тамара.

– А ведь, в сущности, как много может стоить для человечества даже одна пуля, –

проговорил Николай. – Одной пулей можно убить сотни, тысячи тех, кто уже не родятся, и

тех, кто уже умер, но память о которых этот человек несет в себе. И я, кажется, начинаю

понимать причину многих моих жизненных неувязок. Дело-то ведь в том, что мне всегда,

оказывается, не хватало дедов, убитых на войне. Понимаете, их не стало до моего рождения,

и выходит, с самого начала я стал жить как-то иначе, чем, если бы жил при них. А ведь,

наверное, иметь деда – это тоже какая-то ценность, наверное, это вообще одна из ценностей,

которые складываются в гармонию человеческой жизни, это такая же ценность, как,

например, иметь друга или иметь любимую. Но дед – это все-таки не то, что друг – это дед. А

что это значит? А то, что люди всегда предшествуют друг другу, передают последующим что-

то из своего внутреннего накопления. И вот мне-то, может быть, именно от деда и должно

было что-то передаться. От другого же это вообще не передается – какой-то шифр,

личностно-генный код не подходит. А мне ничего не передалось. Так, может быть, во мне

существует какой-то душевный пробел, которого я и сам не осознаю, но который

обнаруживается в том, что в жизни я иной раз спотыкаюсь на самом ровном месте?

Бояркин вдруг вспомнил, как в Мазурантово на похоронах бабушки он высказался о

том, что это война разобщила их семью, выбив самое прочное ее звено, и теперь пожалел о

своей резкости. Его тетки и дядьки просто не могут сейчас быть другими, потому что в войну

они были детьми, еще беспомощными человеками, и война пригнула их, как ветер. Жизнь

началась у них войной и оторопь от этой жизни осталась в них навсегда. Мы, в отличие от

них, может быть, потому и не боимся замахиваться на большое, что живем душевно

свободней, что не знаем таких потрясений.

– А с дедом-то я, кажется, потерял немало, – продолжал Николай. – Вы знаете, у меня

был серьезный, очень добрый, веселый и талантливый дед. Он увлекался музыкой, играл на

скрипке. Представляете – скрипач в забайкальской деревне?! Он интересовался живописью,

радиоделом, создавал колхоз, организовывал художественную самодеятельность и в клубе на

сцене ездил на велосипеде, какие-то фокусы показывал. Бабушка ругала его, говорила:

"Брось, Артемий, ведь у тебя же куча ребятишек, над тобой народ смеется". А он ей в ответ:

"Ничего, пусть смеется, лишь бы не спал…" Как, хорошо говорил? А в войну он был простым

телефонистом. О, да мы что-то все приуныли… Короче говоря, не верьте вы этому, так

называемому Санче: его прогноз липовый. Он говорит, что мы не верим в войну только

потому, что мы ее не хотим. Правильно – не хотим. И давайте верить, что ее не будет. Чем

сильней будем верить, тем верней ее не будет. Вот и второй тост получился.

– Ура! – сказала Тамара и засмеялась. – Ну-ка, Санча, выпей еще одну кружку воды за

это.

– Нет, больше не влезет, – сказал Санька, довольный веселостью своей подруги. – Да я

и так поддерживаю.

Надя все время сидела молча. Наевшись, она отодвинулась от общего "стола" и начала

самым длинным ногтем чистить остальные. Молчала и Дуня.

– Ты чего это загрустила? – окликнул ее Николай.

Дуня лишь вздохнула своим мыслям.

– Давай побежим наперегонки, – предложила она.

Тут же она вскочила и побежала. Николай догнал ее, схватил за руку и потянул за

собой так, что Дуня едва успевала переставлять ноги. Они быстро запыхались, повалились в

шуршащую траву и прошлогодние листья. Николай ткнулся губами в ее щеку.

– Знаешь, я тоже многое сегодня поняла, – сказала Дуня. – Для меня жизнь – это

больше подарок, чем для других, и я не имею права жить неправильно, обманывать… Я не

хочу обманывать, но ведь я же обманываю… Я не знаю, что со мной происходит, но чем

лучше я к тебе отношусь, тем больше вспоминаю Олежку. Мы ведь так же, как сейчас с

тобой, бегали и с Олежкой. Мне нужно рассказать