знает.

Сдерживая торжество и смиренно помалкивая, Николай отвернулся и с удовольствием

подхватил носилки.

– А кто он такой, Ромен Роллан? – похохатывая в знак солидарности, спросил Санька.

– Писатель. Я его не читал, к сожалению, но зато какое имя и как действует, а?!

После работы, которая из-за нехватки цемента окончилась пораньше, строители сели

на досках перекурить. Санька остался с ними, и Николай пошел в общежитие один. Луг был

чистым и уже вовсю зеленым, как после щедрого летнего дождя. И было очень хорошо

возвращаться по нему с потной работы в запыленных сапогах. В руках и ногах,

освободившихся от тяжести носилок, стоял какой-то беззвучный гул, а пальцы с трудом

сжимались в кулаки, словно в них все еще были толстые ручки носилок, – сейчас не удалось

бы, наверное, и раза подтянуться на перекладине. И все-таки это было уже не то, что в

первые дни, когда усталость чувствовалась болезненно. Теперь она была даже приятной, и

дышать хотелось широко.

На лугу оставались небольшие озерца. Отстоявшаяся вода была кристально-чистой.

Выбрав озерцо покрупнее, Николай разделся до пояса, сбросил сапоги и, подвернув брюки,

забрел почти по колено. На самом дне держался еще настоящий зимний холод. Николай,

сжимаясь всем телом, мелко пришлепывая ладонью, смочил руки до горячих подмышек,

потом плеснул на потные плечи. Казалось, что вместе с пылью и потом холодная вода

смывает и усталость. Физическая работа заставила Николая подтянуться и спустить

городской жирок. Сегодня, чувствуя воспаленными ладонями скользкие упругие мышцы на

груди и лопатках, Бояркин понравился сам себе. "А жизнь все-таки прекрасна, – спокойно

подумал он. – И я умею любить и радоваться всему вокруг". Глядя в воду, Николай вдруг

вспомнил, как в детстве он в такой же большой луже за Шундой ловил крупных водяных

жуков, а потом на берегу разглядывал их, тыча соломинкой в упругие, жесткие бока.

Вспомнив это, он перестал плескаться и, упершись руками в колени, застыл в согнутом

положении. "Как это все далеко и давно, – подумал он. – А потом с точно таким же чувством

вспомню я теперешнее время. Когда только? Сколько лет мне тогда будет? Вспомню я тогда

вот этот момент, когда стоял в этой луже, и удивлюсь: куда же исчезла жизнь между этими

моментами? Эх, жить бы вот так, да жить. Уж если ты, природа, предусмотрела нас такими

кратковременными, смертными, то почему же не позаботилась о том, чтобы мы не мучились

этим? Зачем тебе наша мука? Может быть, она придумана, как некий стимулятор нашей

активности? Может быть, наша мука полезна тем, что подталкивает нас к продлению жизни

и даже к достижению бессмертия? Может быть, у человечества существует и такой пункт

развития, как бессмертие? Николай выпрямился, чувствуя, что волнуется от предчувствия

какой-то важной мысли. – Конечно же, так, – продолжал он. – Уж если бы Вселенной

требовалось разрушить нашу Землю, то она бы сделала это куда проще и экономичней, чем

через безумство разумных существ. Она потратила громаднейшую энергию, чтобы сделать

нас из неживого и научить думать, чувствовать, восторгаться. Мы слишком энергоемкие

изделия. Для нашего создания уже сгорел порядочный кусок Солнца. Скорее всего, мы для

какого-то грандиозного созидательного дела, а не для разрушения. Скорее всего, мы созданы

для того, чтобы служить ей разумом – самой большой нашей силой. Пока что Вселенная

изменяется по мертвым физическим и химическим законам, но ей, наверное, этого

недостаточно. Ей не хватает творческого разума, и, видимо, как раз люди-то, самая развитая

часть вселенской материи, – должны стать управляющим центром. Значит, своим

собственным развитием люди как бы воплощают основную волю Вселенной?!"

Бояркин разогнулся и фыркнул в усы, разбрызгивая с них воду. На его голом теле

поблескивали капельки, а верх брюк около ремня потемнел от влаги. Николаю захотелось

сделать паузу в своих размышлениях, чтобы прочнее укрепиться в новых выводах. Он

закинул голову вверх и до тех пор смотрел в глубокое ярко-голубое небо, пока не заметил

движения маленьких молочных облаков, обычно кажущихся неподвижными. Ничто в этом

небе не опровергало его мыслей. Вода около ног успокоилась, тихо покачивая ослепительный

солнечный круг. Николай автоматически зачерпнул полную пригоршню холодной, а потому

как будто тяжелой воды, и окатил спину. Все тело уже горело от холода. Не замечая этого,

Бояркин снова согнулся, застыл в согнутом положении, и мысли сами собой побежали

дальше. Может быть, вечная жизнь и должна считаться естественной? Ведь жизнь имеет

смысл лишь тогда, когда она есть. Бог ты мой, когда-нибудь в будущем, когда наше настоящее

станет таким далеким прошлым, что вся история от первого костра в пещере до кибернетики

будет казаться детством человечества, люди будут так же наивно удивляться, что у нас тоже

была какая-то своя жизнь, с медленным течением времени, своя музыка, свои песни, свои

машины, которые казались нам удобными. Бессмертные люди будут с грустью читать наши

книги, стихи, в которых мы оправдывали смерть и как могли мирили себя с ней. Их ужаснет

одно то, что распадение живых тел на химические составляющие, превращение себя в

неживое, мы принимали за гармонию природы. Подобная гармония станет считаться

примитивной, одноклеточной, первоступенной, как механика Ньютона. Им будет за нас по-

человечески больно, оттого что, предохранительно не желая растравлять в себе

естественную, всепоглощающую страсть к жизни, мы были вынуждены обманываться

доводами, будто если жить вечно, то мир наскучит, перестанет удивлять, будто от него в этом

случае устанешь и потеряешь цену времени. Для людей будущего новизна будет

бесконечной, любопытство – вечным.

У Бояркина застыли ноги. Он вышел на теплую траву и вдруг услышал доносившиеся

из села странные звуки – звуки духовых инструментов. Звенели медные тарелки и тянули

трубы, выстраивая заунывный, душеобволакивающий мотив похоронного марша.

Хоронили деда Агея. По улице от его дома двинулась колонна людей с венками и с

охапками зеленых веток, а потом на грузовике с откинутыми бортами повезли черный

раскрытый гроб. Позади толпы людей, идущей за машиной, то останавливаясь, то догоняя

процессию, перемещалась, поблескивая лаком, "Волга" – скорее всего райкомовская, которая

привезла из райцентра знаменитых сыновей деда Агея. Наверное, из-за этого-то похороны и

были поздними.

Бояркина удивила необычность музыки, хотя это был тот же привычный тяжелый и

медленный марш, который играется на всех сельских похоронах. Видимо, музыканты были

из райцентра и так привыкли обслуживать все районные похороны, что позволяли себе

импровизировать, К тому же они долго томились, ожидая начала, и наверняка выманили

водки для "продувки" инструментов. Им самим теперь уже было не до