самое главное". Повинуясь порыву, Николай задышал запахом ее волос, рука ласкающе

коснулась колена, плеча, скользнула на грудь, и они оба словно остолбенели от этого. Обоим

стало жарко.

Николай был возбужден очень сильно, но это было только эмоциональное

возбуждение, которое чем больше разгоралось, тем чище становилось. Конечно, в одно

мгновение оно могло обратиться в другую неудержимую бешеную силу, но Николай сразу,

даже с некоторым превосходством над самим собой, заметив эту опасность, знал, что ничего

подобного не произойдет.

Никогда еще Бояркин не переживал такого светлого волнения и даже не предполагал,

что физическое может переживаться так высоко духовно. Он успел отметить, что, наверное,

такое может быть только с любимой, что, наверное, это и есть его высший взлет.

– Ты о чем-то хотел рассказать, – невпопад прошептала Дуня, испуганная его

волнением, которое, казалось, исходило из всего его тела, и почти так же ощутимо, как тепло.

– А? – ничего не понимая, переспросил Николай. – Да, хотел. Сейчас вспомню…

Дуня осторожно сняла руку и сжала ее в ладонях.

– До меня еще никто так не дотрагивался, – тихо сказала она, переводя дыхание, – и я

не знала, что это так… Но больше не надо. Олежка боялся… Мы так долго с ним дружили, а

он боялся.

И тут Николай ощутил, что Дуня стала наливаться напряженностью.

– Пусти, я встану, – попросила она.

– Да зачем же? Сиди. Ведь нам так хорошо и тепло, – прошептал он, уже с

оборвавшимся сердцем, пытаясь удержать ее.

И от этого удерживания ее напряженность вдруг резко переросла в яростное

сопротивление.

– Больше мы не встречаемся! Все! – быстро вскочив, крикнула она.

– Дуня…

– Все! Достаточно! – громко зашептала она, чувствуя приближение слез. – Мне нужно

готовиться к экзаменам. Ты даже не понимаешь, сколько мне от тебя горя. Да, горя. Я люблю

Олежку. Я должна его ждать, а ты мне мешаешь. Радуйся, что я такая слабая, что я не могу

справиться с собой, потому что ты мне тоже понравился. Понравился, но не так, как Олежка,

не так. Уезжай, пожалуйста.

Она успела все сказать и не заплакать.

– У меня еще не закончился срок командировки, – растерянно проговорил Бояркин.

Дуня повернулась и убежала.

Николай еще некоторое время сидел на лавочке. "Вот она – была и нету", –

вспомнилась какая-то песенка с веселым мотивом. И ничего более умного в голову не

пришло. Он вздохнул, махнул рукой и зашагал в общежитие.

В общежитии на столе стояли пустые бутылки. Не спал один Иван Иванович.

– Деда Агея помянули, – оправдываясь, сказал он Николаю, хотя тот ни о чем не

спросил. – А я теперь уснуть не могу. Да еще вон Аркадий храпит, как конь-тяжеловоз.

Аркадий действительно храпел с таким остервенением, как будто и во сне был на

кого-то злой-презлой. Часы снова стояли и висели косо. Николай влез поправить их.

– Не надо, – сказал Иван Иванович, – сегодня же человек умер.

– А, ерунда, – ответил Бояркин. – Это старый обычай. Время-то все равно не

остановишь… А то еще на работу опоздаем.

Он выключил свет, разделся и лег. Цибулевич на дальней кровати вдруг весело

засмеялся, как будто вовсе не спал, и тут же с невообразимой яростью ясно и резко процедил:

"Смотри у меня, сволочь!" Рядом с ним скрежетал зубами Гена.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Утром строители не вышли на работу. Весь день, насколько это позволял шум в

общежитии, Николай просматривал книги и думал над своими педагогическими наметками.

Вечером он пошел ужинать и в столовой встретил Саньку, который был почему-то в робе.

– А мы с Алексеем работали, – пояснил он, – до обеда он один пошел, а потом и мне

неудобно стало. Монтажники у нас работают, днем в общежитии пусто, без дела валяться

осточертело.

– Так что же ты за мной-то не зашел? – с досадой спросил Бояркин, – как я теперь

выгляжу!

– Да ладно тебе. Ты все равно чем-нибудь занимался. Это я от безделья начал

работать.

Николай расстроился. Особенно стыдно было перед Федоровым.

А вечером приехал Игорь Тарасович. В этот раз ему здорово влетело от начальника

СРСУ Хромова за медленные темпы строительства, поэтому бригадиру вместо приветствия

он сказал:

– Пойдем-ка на объект, проверим, что вы наработали.

Топтайкин повел показывать сделанное. Увидев на полу какую-то небольшую ямку, на

которую он и сам-то впервые обратил внимание, бригадир вдруг заявил, что позавчера тут

была выкопана большая яма под фундамент (Пингин открыл рот от удивления), но потом

выяснилось, что это не по проекту, и место вчера благополучно сровняли. Прораб облегченно

закивал головой. В другом месте, оказывается, чуть была не сложена кирпичная стена, но

спасибо, что вовремя разобрались: она должна быть не здесь, но на нужном месте ее

воздвигнуть уже не успели. "Кого ты хочешь обмануть", – иронически думал вначале Игорь

Тарасович, но чем дольше продолжалась экскурсия, тем меньше оставалось в нем

ироничности. "Кто же делает все так шиворот-навыворот, – стал, наконец, думать Пингин, –

эх ты, бестолочь. Одно хорошо, что еще хоть сразу ошибки признаешь". Но главное

достоинство бригадира, заключавшееся в умении молчаливо и безропотно терпеть

бездарного прораба, Игорь Тарасович не отметил даже во внутреннем монологе.

За работу бригада принялась хоть и не особенно активно, но зато небывало послушно,

и Пингин успокоился.

Во время перекура перед обедом к Бояркину подсел Федоров.

– Что за теорию ты выдвинул? – спросил он. – Санька рассказывал, ну, да у того одни

восклицания – разве поймешь что-нибудь.

– Наверное, все это несерьезно, – смущенно сказал Николай.

Алексей поспрашивал его о том, что осталось непонятным, и когда все уяснил, то

некоторое время сидел размышляя.

– Занятно, – сказал он, – а как ты это придумал? От чего оттолкнулся?

– Я и сам не знаю. Само собой как-то вышло.

– Это точно ты придумал? Не вычитал?

– А что, ты уже где-нибудь слышал об этом?

Алексей засмеялся.

– Знаешь, не будь у меня фамилия Федоров, я, может быть, и не знал бы об этом, –

сказал он. – У одного моего товарища хорошая библиотека – разные справочники,

энциклопедии есть. Сидел я как-то у него, стало мне интересно: какие у меня есть великие

однофамильцы. И вот, оказывается, один Федоров – философ, современник Толстого и

Достоевского. Он говорил, что человечество будет бессмертным, а когда достигнет некоего

высокого нравственного уровня, то возьмется за воскрешение всех своих предков. Там было

написано, что это утопическая теория. Я потом забыл об этом, вот только теперь ты