похвастался – взял его так, для храбрости. Пистолет ему от отца остался – с войны еще,

трофейный. Поинтересовался, можно ли из этого пистолета медведя убить, если вдруг

нападет. Я сказал, что вполне можно. В тайгу мы зашли далеко. Там обычно не

разговаривают, но мы шли не охотиться, даже орехи для нас были не главным. Я впервые

вышел в тайгу ничем не озабоченным, вроде как специально полюбоваться на то, на что

раньше было некогда внимания обращать. Разговаривали, вспоминали. Я ему все про тайгу

рассказывал, насколько сам ее знал. И вот на третий день, когда пробирались через залом, я

поскользнулся на лесине, нога попала между стволов, я со своим тяжелым рюкзаком полетел

вперед и сломал ногу. Вот здесь, ниже колена. Слава богу, перелом оказался закрытым –

когда падал, под руки подвернулась молодая листвянка и смягчила немного. А иначе вообще

бы как палку переломил. Конечно, хуже этого не придумаешь, но когда я очухался и круги в

глазах прошли, то я даже богу помолился, что уж если суждено мне было в тайге ногу

сломать, так спасибо, что случилось это сейчас, когда не зима и когда я не один. Наложил мне

мой друг шину, костыли вырубил. Но из залома пришлось ему вытаскивать меня на себе. Он

был пониже, да похудее – туго ему пришлось. Ногу я сломал до полудня, а на более-менее

чистое место мы вышли уже в темноте. Мой друг от усталости на ногах стоять не мог.

Ночевали, как обычно, у костра. Ночью неожиданно выпал первый, но хороший снежок, и

нам показалось, что в тайге мы уже давным-давно. Он меня спрашивает: сколько будем так

выбираться? Я прикинул весь путь со всеми заломами, нашу скорость и сказал, что с неделю,

не меньше. Он говорит: "Ну, надо же… А я жене обещал вернуться восемнадцатого – день

рождения у нее. Волноваться будет, и на работе прогулов наставят". Я думаю, он шутит, и

тоже пошутил: ничего, мол, я тебе объяснительную записку выдам, что ты отличился при

спасении гражданина СССР – еще и медаль дадут. Ехал я на нем без особого стеснения. Он

мой друг, и, случись подобное с ним, тащил бы его я. В тайге всякое случается, и если уж

такое вышло, так сопи и делай что положено, сколько бы это ни продолжалось. На другой

день с рассветом мы прошли часа два. Редколесье кончилось – и снова широченный залом.

Если вы увидите когда-нибудь такие заломы, вы поймете, почему в древности города от

набегов лес спасал. А со сломанной ногой это почти непроходимо. Пробирались мы часа

четыре, даже телогрейки от пота промокли. Петя так устал, что потом, когда я смог на

костылях идти, зайдет вперед меня, упадет на спину, лежит и ждет, пока я доковыляю.

Прошли так еще часов пять с перерывом на обед – и на тебе, снова залом! Мы возвращались

другой дорогой: думали короче. Года за три до этого там был сильный ветер и навалил

деревьев. Петя помог мне сесть около осинки, а сам отошел куда-то в сторону. Я задремал

немного, и вдруг слышу, как он за моей спиной говорит: "Прости меня, Леша". Я хотел

оглянуться, и тут меня в плечо вдруг что-то как хлестнет! Будто большим лиственным

поленом изо всей силы. Я сначала даже ничего не почувствовал и не испугался, а просто

удивился – откуда здесь, так внезапно, такая сила? Оборачиваюсь, а это Петя в меня из своего

пистолетика стреляет. Держит его вот так, навытяжку, в обеих руках, как ковбой, и

постреливает в спину, да так старательно, как будто каждую пулю еще специально руками

подталкивает. С двух шагов всего. Я мог его даже костылем зацепить. Я даже слова не сказал,

только посмотрел на него и как будто заснул. Сколько времени провалялся в этом сне не

знаю, только услышал вдруг: мой Мангыр воет. Я глаза открыл, осмотрелся – темнеет.

Пошевелился, Телогрейка на спине напиталась кровью и запеклась коркой, но ощущение

такое, будто со спины кожу сняли, даже какая-то эфирная легкость в ней – до того все горит.

Смотрю, Мангыр немного прихрамывает, а на том месте, откуда Петя стрелял, куски ваты и

листья со снегом перемешаны. Пистолет там же валяется. Видимо, после выстрелов Мангыр

бросился на Петеньку – охотничья собака выстрелов не боится… Для меня все это было

концом света – даже не в физическом смысле, – тут я сразу поверил, что если очнулся, значит,

подохнуть себе не позволю, а в моральном, что ли… Вспомнил это его прощание: "Прости

меня, Леша". Что же это выходит? Ни с того ни с сего он посылает меня, молодого и

здорового, на тот свет, да еще и прощения по-дружески просит, будто случайно на ногу

наступил. Ничего я понять не мог. Может быть, он обессилел и поддался какой-то иллюзии,

что так мы вообще никогда не выберемся, или, может быть, он действительно не хотел

волновать свою жену и решил поскорее вернуться, или, действительно, так боялся прогулов

на работе? А, может быть, у него уже нетерпение было, как у зека, который не может

перенести нескольких часов до свободы и совершает побег. Но непостижимей всего было для

меня одно: где он взял силу, чтоб решиться убить человека, тем более меня – лучшего друга?

Ведь вместе со мной надо было убить все свое детство, считай, половину своей жизни,

половину самого себя. Да случись все наоборот, я бы такое испытание за честь принял. Стал

я вспоминать, о чем мы говорили часа за два до этого, и еще сильней поразился – ведь он не

как-нибудь случайно стрелял в меня (хотя как это можно – случайно?), он готовился заранее,

потому что спросил, храню ли я его письма и знает ли кто у меня дома об этом походе. Я и не

подозревал, что все вышло как нельзя лучше для него: письмами в то время я обычно печку

растапливал. И в этот раз дом оставил на замке. Жена с ребятишками за неделю до этого к

матери в гости уехала, и я хотел вернуться раньше ее. Корову доить попросил соседку, да и

ей ничего не объяснил. Даже, наоборот, сказал, что я на своем участке буду – пусть, кто надо,

побаивается, не шалит. Выходит, я сам свои следы замел. Думал и о том, что, может быть,

ненавидел