* * *

Тито «удержался на плаву», как назвали его политическое выживание на Западе, также и потому, что в Вашингтоне и Лондоне скоро поняли, насколько важно для них его противостояние Сталину, не только из психологических и пропагандистских соображений, но и из стратегических. «Новый фактор, имеющий, в сущности, глубокое значение, включился в мировое коммунистическое движение благодаря доказательству того, что один из его сторонников может с успехом бросить вызов Кремлю», – записали сотрудники Государственного департамента. «Этот поступок уничтожил ауру мифического всемогущества и непогрешимости, окружавшую кремлевскую мощь»[1249]. Тито сравнивали с Мартином Лютером и Генрихом VIII и полагали, что его пример роковым образом подточит монолитность советского блока. В то же время были уверены, что для них чрезвычайно важно, чтобы Люблянские ворота под Наносом, Адриатическое побережье и Вардарскую долину контролировали вооруженные силы, более не находящиеся под советским влиянием. Тем самым Москва потеряла возможность оказывать прямое давление на Грецию, Австрию и Италию, а также доступ к восточному Средиземноморью, Ближнему и Среднему Востоку[1250]. Особая роль в этом смысле предназначалась именно приморскому региону, поскольку западные стратеги долгое время всерьез считали, что третья мировая война разразится в тот момент, когда советские танки попытаются пробиться из венгерской степи через Цельскую и Люблянскую котловины, Постойнский горный перевал в Випавскую долину и далее в Паданскую низменность. Исходя из этих предпосылок, они вскоре решили поддержать Тито и вызволить его из бедственного положения, в котором он оказался, ведь Сталин пытался уничтожить его прежде всего путем прекращения всякого экономического сотрудничества между Югославией и советским блоком. Примечательно, что администрация Трумэна за несколько дней до 28 июня решила вернуть Тито югославские золотые резервы, примерно 20 млн долларов, которые князь Павел Карагеоргиевич накануне Второй мировой войны приказал перевезти на Запад. Это дает основание предположить, что в Вашингтоне еще до исключения Югославии из Информбюро по тайным каналам узнали, что готовится за кулисами[1251].

Тито и сам отлично понимал стратегическое значение разрыва со Сталиным и на этой основе строил свою политику. «Американцы ведь не глупы, – говорил он Джиласу, – и не позволят, чтобы русские в такой ситуации вторглись в Адриатику»[1252]. При этом он не учитывал наличие некоторых «горячих голов» в их секретных службах, которые думали, что настал подходящий момент для организации четнического путча против режима. Несмотря на советы посла Кэвендиша У. Кэннона не играть с огнем, вышеупомянутые круги в январе 1949 г. отправили в Югославию несколько сербских парашютистов, которые должны были разжечь искру сопротивления и вернуть на престол короля Петра II. Конечно, УГБ немедленно пресекло эту попытку, захватило четников в плен и ликвидировало их. Против подобных авантюр выступил и Государственный департамент, вследствие чего они были пресечены в зародыше и не могли оказать решающее влияние на диалог, начавшийся между Тито и ведущими государственными деятелями капиталистического мира[1253].

Конечно, было нелегко принять помощь от «империалистического» Запада, тем более что существовали опасения, что это вызовет протест среди правоверных в КПЮ. Однако когда экономический бойкот, который Советский Союз объявил Югославии и к которому вынудил присоединиться «сателлитов», начал оказывать всё более болезненное воздействие, Тито не колебался. То, что Восток неожиданно прекратил поставки станков для промышленности и, главное, нефти, тоже не оставляло ему возможности выбора. Уже в августе 1948 г. он принял тайные посылки нефти, которую до этого поставляли из Румынии, хотя, с другой стороны, в середине 1949 г. он еще не был уверен в том, следует ли соглашаться на более существенную экономическую и военную помощь, которую предложил ему Вашингтон[1254].

Немалую роль в том, что западные силы уверились в окончательности раскола и отказе Тито от каких-либо надежд, «что Сталин спустится с облаков», сыграл Алеш Беблер, член югославской делегации в Генеральной Ассамблее ООН. 5 октября 1948 г. в Париже он встретился на официальном обеде с одним из главных представителей Foreign Office, государственным секретарем Гектором Макнилом. Дипломаты познакомились еще весной, во время длительного пребывания Беблера в Лондоне, и, несомненно, благодаря этому их диалог начался сразу и был откровенным. Макнил тщательно подготовился к встрече и изучил важнейшие донесения британского посла в Белграде, сэра Чарльза Пика. Так, он ознакомился с его выводами о поступательном развитии режима Тито и о том, что, поскольку он дистанцируется от Москвы, его следует поддержать, но сделать это очень осторожно[1255]. Он приготовился улавливать в словах Беблера любой позитивный намек, но его политический реализм и откровенность были удивительны. Беблер не пытался скрыть озабоченность политическими проблемами своего правительства и той изоляцией, в которой югославская делегация оказалась в Париже, поскольку оба блока вели себя по отношению к ней очень холодно. Еще больше он был обеспокоен экономической ситуацией в Югославии: в данный момент государство не может рассчитывать ни на какую помощь извне, и поэтому у него действительно трудное положение. Выполнение пятилетнего плана может сорваться, и всё указывает на то, что у югославов не остается ничего, кроме их безграничной решимости. Любая помощь, которую могли бы предложить британцы, имела бы жизненно важное значение[1256].

Если бы Беблер знал, что помощник Макнила Гай Бёрджесс является одним из советских «кротов» в Foreign Office, и что на стол к нему попало много документов, касающихся югославских дел, вероятно, его жалобы были бы более сдержанны и произвели бы меньшее впечатление в верхах британской дипломатии. А так благодаря своей драматической непосредственности они вызвали большой резонанс. Едва сообщение Макнила начало свой путь по соответствующим инстанциям Foreign Office, как британские дипломаты в Белграде подтвердили, что высказывания Беблера – не результат минутного малодушия, они выражают мнение высших государственных органов, даже лично Тито. Именно в те дни Тито пригласил на обед представителя «American Motion Picture Corporation», который хотел продавать голливудские фильмы на югославском рынке. Маршал, любивший кино, не только с одобрением принял его предложение – что само по себе было важно, поскольку тем самым югославской массовой культуре начала открываться дорога на Запад, – но и откровенно побеседовал с американским магнатом. Луис Джонсон сразу же сказал, что передаст его слова Томасу Дьюи, вождю республиканской партии, и маршал, осознававший, что говорит не только для своего гостя, но и для более широкой и влиятельной аудитории, решил играть в открытую. Он подчеркнул, что как жил коммунистом, так и умрет им, но хочет быть хозяином в своем доме. Причина конфликта с Кремлем заключалась именно в том, что Сталин отказывал ему в этом праве. В нынешнем уязвимом положении улучшение торговых отношений с Западом для него абсолютная необходимость, но пусть от него не ждут политических уступок, которые вызвали бы решительный отпор у его сторонников. Тито сначала уклонился от ответа на вопрос Джонсона, что бы он делал, если бы произошла война между Советским Союзом и США, но в конце концов сказал, вопреки многократно подчеркивавшейся безграничной преданности Москве, что это зависело бы от обстоятельств начала войны и от того, кто ее спровоцировал. Таким образом он дал понять, что в случае агрессии со стороны Советского Союза он придерживался бы нейтралитета [1257].