– И так хорошо! – заступилась другая женщина, и Никитаподарил ей беглую улыбку. Наслышанный о красоте и прелести француженок, онсейчас чувствовал себя обманутым. О да, они прелестно одеты, у всех искрятсявесельем глаза, они задорны, милы, пикантны, соблазнительны, очаровательны…куколки! Цветочки! Игрушечки! Безделушки! В них нет завораживающей, тихойпрелести соединения достоинства и неукротимости, не чувствуется пламени,мерцающего в ледяном сосуде… это есть только в русских женщинах.

И офицер, глядя на хорошеньких парижанок, вдруг ощутилострую тоску по родине и такую печаль по навек утраченному, что тихонькозастонал, как от мучительной, внезапной боли. Его затуманенные воспоминаниямиглаза скользили по кокетливо причесанным головкам женщин, спешившихприблизиться к государю и преподнести ему весенние цветы, как вдруг некоезолотистое облако привлекло его внимание.

Это был букет нарциссов, такой огромный, что женщина, несшаяего, прижимала его к себе, как заботливая мать – ребенка, однако цветы всеравно рассыпались в разные стороны. Она и сама была золотоволосая, и сиял этотбукет так, что Аргамаков на мгновение допустил поэзию в свое оледенелое сердцеи подумал, что все это, вместе взятое, похоже на солнышко, едва взошедшее ищедро рассыпающее вокруг свои золотые лучи. Вьющиеся, непослушные пряди упалина лицо женщины, и она отбросила их нервным, трепетным движением, выронив ещенесколько цветов.

Лицо ее открылось, и Аргамакову показалось, что он лишилсярассудка. Не помня себя, он соскочил с коня, и его казак тотчас последовалпримеру барина, что вызвало новый взрыв восторга при взглядах на это смуглое,скуластое, черноусое лицо:

– Oh, bon dieu, quel Calmok! [113]

Аргамаков ничего не слышал. Раздвигая толпу, он силилсяпробиться к женщине с букетом нарциссов, но ему это удавалось с трудом, а передней, словно нарочно, расступались люди, открывая ей путь к русскому государю.Никита все еще был ошеломлен, потрясен, но обостренное зрение и навыкичеловека, прошедшего войну и чудом избежавшего смерти, действовали как быпомимо его воли – он почти бессознательно замечал странности, которыесопровождали продвижение золотоволосой женщины.

Этих «странностей» было три, и они имели неприглядный образмужчин в лохмотьях и больших колпаках, с ужасными, мрачными физиономиями.Именно такими Аргамаков некогда представлял себе всяческих Маратов,Робеспьеров, Дантонов [114], и отвращение подало ему сигнал тревоги,отрезвивший его. Теперь он не безрассудно стремился за женщиной, подбираяупавшие цветы, словно во что бы то ни стало должен был вернуть их в букет, но инаблюдал за ней. Во всем ее облике было нечто странное, и Никита, наглядевшийсясегодня на счастливых парижанок, сразу понял, в чем суть. В облике этой женщиныне было упоения, восторга, самозабвенного ликования. С тем выражением лица, скаким она рвалась преподнести цветы русскому царю, люди, наверное, восходили наэшафот, подумал Никита. Обреченность, безнадежность, отчаяние, ужас,оледеневшие черты… Она шла, как ходят во сне, и если бы не энергичные тычкитройки страшных сопровождающих, уже давно остановилась, упала, была бызатоптана толпой… но она шла и шла, с каждым шагом теряя все больше цветов, и ктому времени, когда Никита наконец добрался до нее, в руках у нее был тощенькийжелтый букетик, сквозь который явственно проглядывало что-то серо-стальное.

Она находилась уже шагах в пяти от государя, когда Никитанастиг ее, рванул в толпу и, заворотив руку ей за спину, с трудом выдернул изпальцев, сведенных судорогой, обоюдоострый стилет, лезвие которого – онприметил с одного взгляда – было покрыто черно-коричневой каймой. Смутноеподозрение, возникшее у Никиты, окрепло, едва он замахнулся этим стилетом на«Марата», которого и без того странное лицо исказилось еще пуще, и он бросилсянаутек с такой резвостью, что вмиг растворился в толпе; невесть куда канули и«Дантон» с «Робеспьером». Итак, клинок был отравлен, без сомнения, и даженезначительный удар, нанесенный им, мог оказаться смертельным для русскогогосударя.

Облегчение, овладевшее Никитою при мысли о том, какоезлодеяние он только что невзначай предотвратил, было сравнимо лишь с ужасом оттого, что свершить сие богопротивное дело должна была Ангелина.

* * *

Среди орущей, хохочущей, пляшущей толпы они стояли двое, иникто не толкнул их, не приблизился к ним, не сказал им слова, как если бы онибыли окружены неким магическим кругом, начертанным любовью и смертью. Никитасмотрел в незабываемые синие глаза, но не видел в них ни искры изумления, нирадости, ни даже страха или отчаяния. Ангелина стояла, будто громом пораженная,не делая ни шагу ему навстречу, словно не узнавала его. Наконец Никита невыдержал: схватил ее, стиснул в объятиях, покрыл поцелуями бледное,похолодевшее лицо – и тоже окаменел, когда помертвелые губы исторгли чутьслышный шепот:

– Что ты наделал! Теперь моя дочь погибла…

Ее дочь!

Изумление, боль, ревность при этих словах превзошли все иныеощущения, и немалое минуло время, прежде чем рассудок воротился к Никите,прежде чем беспорядочные мысли оформились вопросом:

– Но почему?!

Ангелина молчала, и, отстранившись от нее, Никита увидел,что из безжизненных глаз медленно текут слезы.

– Батюшки, ваше благородие, – пробормотал изумленный казак,– так ведь это же она, она! Это ж ведь та самая французинка, из-за коейВарька-покойница едва ума не решилась! Не она ль была у вас в доме охотничьем?!

– Она, – кивнул Никита. – И никакая она не француженка, арусская.

– Ах ты, моя лебедка белая! – восхитился Степан, заботливооттесняя своего барина и его милую под защиту афишной тумбы, в сторону оттолпы. – Что ж ты такая нерадостная? Свои, глянь, пришли! Сво-и! – крикнул онгромко, будто глухой, но, не дождавшись даже малой искры жизни в этом лице,повернулся к барину: – Что это с ней? Глянь, ваше благородие! Глаза будто и невидят! Больна… не то опоили чем?

Вмиг все прояснилось для Никиты. Эти расширенные зрачки,остановившийся взгляд, это неостановимое движение к странной,противоестественной цели – убийству могли быть объяснимы только одним: Ангелинаи впрямь одурманена.

– Что же делать? – шепнул он, стискивая ее ледяные пальцы,по-прежнему скрюченные, словно все еще держали букет.