Подошла к окну. Внизу садовник возился с клумбой, высаживалпортулак. Ангелина взглянула на свои руки – они тоже были в земле. Сразу послепохорон она посадила на могилу кустик сирени, маргаритки – они вот-вот зацветут– и черно-траурные виолы, которые в России называют анютины глазки. Жалела, чтоне нашлось лилий – самых печальных цветов, а потом вспомнила, что лилию нестоит сажать на могиле – она и сама вырастает под влиянием какой-то неведомойсилы, и вырастает преимущественно на могиле самоубийцы или человека, погибшегонасильственной смертью. На могиле убитого она служит знаком мести, а на могилегрешника – прощения и искупления им грехов. И Ангелине бы свои грехи искупить.Она чувствовала, что сейчас наступила самая подходящая пора для покаяния, чтобыумилостивить бога. Но возвратить нельзя прошедшего, и дай бог, чтобы никогдаболее не пришлось ей испытывать такого раскаяния. До того было горько, что лишьневероятным усилием воли ей удалось заставить себя порадоваться: Моршан мертв!Хоть эта страшная петля сползла с ее шеи! И ведь со дня на день в Париж войдутсоюзники. Толков разных о сем про́пасть, но правды не узнаешь, бесспорнолишь одно: близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русскаяречь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрыватьсяи таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет исможет им противостоять!

Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.

Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновениемогут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзникамудалось проверить на подступах к Парижу. Князь Шварценберг, командующийавстрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен былотступить: война, полагал он, могла длиться еще долго! Но Александр I, умевший,как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае употребил инепоколебимую решительность.

– Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войнывозбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в насбезусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность,они начнут вооружаться против нас!

Отступление было отменено. Так Александр I решил жребийкампании 1814 года.

Это случилось десять дней назад, и тогда же вновьзатрепетали сердца парижан: что ждет их от победителей и прежде всего – отрусского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во чтоже превратит он столицу побежденного неприятеля? Какие размеры примет егомстительность?

Мало кто знал в Париже, что с самых юных лет Александр Iпочитал лучшею славою быть благодетелем человечества, обращая при этомособенное внимание на Париж и его историю. Однажды, в присутствии вельмож дворасвоего, Екатерина II спросила внука, что более всего нравится ему в истории.«Поступок Генриха IV, когда он посылал хлеб осажденному им Парижу», – ответилтот. Известно, что Генрих IV, осадив Париж, пресек все пути к подвозу хлеба.Но, услышав о страдании жителей, он снабдил пищей не только бежавших из Парижа,но и полководцам своим дозволил препровождать хлеб в стены этого города. Думалли Александр I в отроческие лета свои, что он превзойдет в великодушии и самогоГенриха IV? Александр спас тот самый город, откуда завоеватель выходил дляразорения России. Впечатления отроческие сильно действуют на всю жизнь.Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенноепокровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных».После сих слов дело человечества, дело мира можно было считать выигранным. Ивот наконец наступила эта ночь… последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшиестан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы.Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другоевремя, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великогогорода. Тщетно приверженцы Наполеона рассеивали злобные слухи, побуждали народк сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит отдружественного приема союзных войск.

* * *

– Я добр и кроток, это ценит мой народ.

Такой правитель для него – отрада.

Но каждый только одного и ждет —

Когда меня нечистый проведет

В ворота ада.

В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихсявозле огромного «Чрева Парижа», главного рынка французской столицы, пели новыекуплеты про Наполеона. Эту песню знал теперь весь Париж! Полицейские изъялисотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.

– Я в этой грешной, растревоженной стране

Посеял смуту, нищету, раздоры.

И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,

Чтобы палач петлю на шею мне

Накинул скоро!

– Скоро! Скоро! Скоро! – скандировали хором посетители, вбольшинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отборгрузчиков, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Силачи поднималимногопудовые мешки одной рукой, жонглировали ими. Это было устрашающее, но ивосхитительное зрелище, а победители потом закатывали отменную пирушку.Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоилоотметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем могвместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на все стороны. Она тоже, должно быть,имела великую телесную силу, ибо толщину свою носила с необычайной живостью иловкостью, но и она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим,жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубокомтрауре, пока хозяйка наконец прервала на миг свои сумасшедшие метания ипоказала ей того, о ком она спрашивала. Человек огромного роста, большеголовый,с коротко стриженными, будто у новобранца, бесцветными волосами, одетый впоношенную куртку, куда еле-еле вмещались его могучие плечи, сидел, унылоподперевшись локтем и прикрыв глаза, и слушал певцов, нестройно, хотя и бойкотянувших:

– Пошел на убыль счет счастливых дней.

Я пожил славно, всех держал я в страхе.

Осыпан почестями, лаской окружен,

Диктатор ваш, любимец нежных жен

Взойдет на плаху!

Кругом заорали, захохотали, воздели кружки, горланя:

– На плаху! На плаху! Смерть тирану!