собственной властью над его, Меланчука, судьбой. И Глеб Николаевич, маститый инженер с многолетним стажем, чувствовал себя полнейшим идиотом, игрушкой в руках этого самодовольного выскочки. Глебу так и хотелось хватить кулаком по его холеной роже.

На проходной у Меланчука отобрали пропуск, и за его спиной навсегда закрылись двери завода, к которому за двадцать семь лет он, что называется, прирос душой и сердцем. А ведь ему нет и пятидесяти — мог бы спокойно работать до самой пенсии, да и после еще лет десять-пятнадцать. И специалистом он считался отличным. По крайней мере, так говорили коллеги, в том числе и начальство. Как видно, знания и опыт Глеба Николаевича перестали быть востребованными. Или кому-то «наверху» понадобилось место ведущего инженера-исследователя ЦЗЛ. Кто знает? Перед ним никто не обязан отчитываться. Коллеги вроде бы ему сочувствовали, но помочь не могли ничем. Или не хотели — Бог им судья.

Что теперь делать? Что он скажет жене, отдавая последние деньги, выплаченные заводом? Можно, конечно, солгать и интенсивно заняться поиском какой-нибудь работы. Но если он не найдет ничего путного в течение двух недель, что наиболее вероятно, эта ложь раскроется, и жена начнет его корить, упрекать и обзывать неудачником, не способным чего-либо добиться в жизни, да еще и лжецом. Боже, какой позор! Нет, это невыносимо…

Глеб Николаевич не заметил, как вышел на мост через Днепр, где ветер дул в лицо с такой силой, что у него заледенели нос и щеки. Пройдя полтора пролета, он остановился, отвернулся от ветра и протер заслезившиеся глаза. По мосту изредка с шумом проносились мокрые автомобили, порой обдавая Глеба грязными брызгами, которые тут же смывал дождь. Он достал сигарету и закурил. Бросил в воду спичку. Опершись на перила, посмотрел вниз. Туман и сумерки скрывали поверхность реки, но сквозь шум ветра был отчетливо слышен плеск ледяных волн, разбивающихся о бетонную твердь опорных башен. Мысли путались, вязли в переплетении ассоциаций. В памяти всплыли стихи:

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,

Вздувает мысли потаенные

Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

Кладет он молча в барабан.

Как они вписываются в его душевное состояние! Боже, да это же брюсовский «демон самоубийства»! И попал он в самую-самую точку. Да…

Вот! Вот он — выход из тупиковой ситуации! Лишь один шаг — и конец всем терзаниям. Пусть тогда упрекают его в чем угодно и сколько угодно. Все равно он уже не услышит никаких упреков, даже самых обидных и жестоких. Конечно, не мешало бы напоследок съездить по тупому рылу главного менеджера, но поздно. Пусть, сволочь, остается безнаказанным и продолжает садистски упиваться своей властью над людьми.

Предсмертная записка… Впрочем, зачем она нужна? Кому? Все отвернулись от него, насмеялись над ним и надругались, бросили в одиночестве. Записка даст только лишний повод для глумления. Нет, она совершенно ни к чему. Дочь… Впрочем, она уже взрослая. У нее теперь своя жизнь. Переживет, как и все. Никто ничего не потеряет, если он сейчас прыгнет в бурлящую ледяную пучину днепровских вод…

Готовясь перекинуть ногу через перила, Глеб Николаевич внезапно услышал за спиной сухой простуженный голос:

— Послушайте, уважаемый!

Вздрогнув от неожиданности, Меланчук обернулся и застыл на месте. Перед ним стоял низкорослый худощавый старик в черном длиннополом плаще. Его лицо до самых глаз было укутано темным шарфом. Одной рукой он держал над головой черный зонт, а другой грозил Глебу пальцем.

Досадуя, что ему помешали, Глеб, не проронив ни слова, посмотрел на бесшумно подкравшегося старика с откровенным негодованием.

— Вы что это задумали, дорогой мой?! Как Вам не совестно! Не юноша ведь! — укоризненно сказал старик, пронизывая Глеба Николаевича колючим взглядом, от которого у него заледенела спина.

— По какому такому праву Вы меня стыдите? Что Вам нужно? — с трудом прохрипел Глеб, так как от волнения во рту у него пересохло.

— Это нужно не мне, а Вам. Иногда просто необходимо вовремя пристыдить или даже выругать человека по всей строгости! Как Вам не стыдно, говорю, накладывать на себя руки?! Это великий грех как перед Богом, так и перед людьми, особенно перед Вашими близкими. Жизнь — это величайший божий дар, а Вы собираетесь швырнуть его в лицо Всевышнему. Ваши близкие надеются на Вас, ждут от Вас поддержки и помощи. Вы же вознамерились бросить их на произвол судьбы. С Вашей стороны это крайне эгоистично, а по отношению к ним — это, по меньшей мере, предательство!

Глеб опешил.

— Откуда Вы взяли, что я хочу наложить на себя руки? И вообще, какое Вам дело до меня и до моих проблем? Идите себе спокойно своей дорогой.

— Нет, любезнейший! Пожалуйста, выслушайте меня до конца, а потом поступайте, как знаете.

Старик замолчал, продолжая сверлить взглядом растерявшегося Меланчука. Выдержав продолжительную паузу, он снова заговорил:

— Жизнь — борьба, и в ней нужно выстоять, чтоб обеспечить себе право на эту самую жизнь. Среди животных не бывает самоубийств. Они борются до конца! И только человек, пользуясь разумом, данным ему для высоких целей, может прибегнуть к такому кощунству.

Старик отвернулся, поднес к лицу носовой платок и зашелся приступом жесткого кашля. Кое-как откашлявшись, он утерся и продолжил:

— Из любого положения, каким бы безвыходным оно ни казалось, непременно существует выход, и чаще всего — не единственный. Отчаяние толкает людей на безрассудство, поэтому оно расценивается как один из наиболее тяжких грехов. Всем нам посылаются свыше мучительные испытания с целью духовного и нравственного совершенствования. При этом Господь каждому дает крест по его силам, хоть он порой и представляется непомерно тяжким. И эти испытания человек должен выдержать с честью и достоинством.

Глеб почувствовал, что под натиском логики странного незнакомца он понемногу начинает сдавать свои шаткие позиции, и тихо сказал, опустив глаза:

— Понимаете… у меня нет другого выхода. Это уж поверьте. Меня сегодня без всяких объяснений выгнали с завода, которому я отдал без малого двадцать семь лучших лет своей жизни, работая честно и безупречно. Притом, без малейшего повода с моей стороны.

— Вы полагаете, что было бы лучше, если бы Вы в самом деле заслужили такое наказание?

— По крайней мере, это было бы справедливо.

— Жизнь, уважаемый, устроена отнюдь не по справедливости. И в ней нужно расходовать энергию не на поиски несуществующей, иллюзорной справедливости, а на достижение поставленной цели в реальных, подчеркиваю, в реальных условиях, которые определяются не нами. Все вокруг