сажали, в коробок загребали, не в городок. Никто хлеба не купить, никто даром не берёть. Подошла свинья Устинья, всю рылу обмарала. Три недели прохворала, на четвертую неделю свинья скорчилася, а на пятую неделю совсем кончилася». Часто в присказку входят пословицы, несущие, таким образом, как бы функцию идейных формул сказки. Иногда пословица вводится и в основной текст, но также в заключительную часть (см. № 30).

В достаточном количестве у нее сохранены и общесказочные типические формулы, в роде: «народ бежит, земля дрожит», «утро вечера мудренее»; описание бега богатырского коня, красота героинь, сохранение закона трехчленности и т. д. «На ряду с этими традиционными аксессуарами, в стиле и словаре сказок Куприянихи — отмечает собирательница — можно отметить и кое-что, попавшее за последние годы: револьвер, полиция и даже милиция, публичные места, фабричные машины и т. д.»

Сказки Куприянихи усвоены ею, главным образом, от отца. Отец ее, Куприян Леонтьевич Ко́лотнев, был «хороший знаток сказок и большой любитель рассказывать». Кроме крестьянствования, он занимался еще развозом муки по пекарням. За сказки ему часто накладывали по возу кренделей. По мнению собирательницы, от отца она усвоила не только основной репертуар, но и тот балагурный стиль, которым она передает свои сказки. «Невольно представляешь себе ее отца, балагура, забавляющего своим красноречием толпу собравшихся слушателей. В его исполнении так уместно это стремление вставить «красное словцо», рассмешить слушателей метко вставленным созвучием, мерной, почти стихотворной речью. Чувствуешь, что рассказчик большое внимание обращает на форму, на самое внешнее словесное оформление своего рассказа».

В устах же Куприянихи это представляется собирательнице как-то мало уместным и она считает, что все это «взято от учителя в готовом виде».

Едва ли можно всецело согласиться с таким утверждением. Правда, можно считать несомненным, что основной фонд сказок и основная манера рассказывания унаследованы сказочницей от отца, но несомненно и то, что отцовское наследие ею углублено и развито дальше. Куприяниха принадлежит не к пассивным передатчикам, а к мастерам, имеющим свой стиль и свою индивидуальность. Она явилась продолжателем художественной манеры своего отца, потому что последняя была органически ею усвоена. Собирательница обращает внимание на то, что это «балагурство» отсутствует в текстах, являющихся переработкой рассказов Толстого. Но, в данном случае, рассказчица была сдавлена определенным характером материала, и отсутствие в этих рассказах обычных приемов балагурного стиля и балагурной рифмовки свидетельствует о большой ее артистической чуткости.

Совершенно ошибочной представляется и та характеристика, которую дает Б. М. Соколов. Он характеризует ее стиль «как примиренный эстетизм и любовь к некоторой обрядной форме», в чем он видит «выражение мелко буржуазной природы середняцких групп крестьянства, которые тянутся больше к зажиточно-кулацкому слою, чем к бедняцкому».

«Примиренным эстетизмом» стиль Куприянихи назвать никак нельзя. Куприяниха, как уже сказано в начале, — одна из последних представительниц того стиля в русской сказке, который, в нашем представлении, теснее всего связан со средой скоморохов и специалистов потешников-бахарей. Этот стиль позже культивировался, главным образом в кругах крестьянской богемы (срв. сказки Новопольцева), тесно связанной, само собой, с крестьянской беднотой. С ней был связан, видимо, и отец Куприянихи, вынужденный искать дополнительных не крестьянских заработков, с этою же средой и ее социальным сознанием тесно связана и сама Куприяниха.

Правда, социальные ноты звучат у ней довольно слабо, — она разрабатывает и задерживается только на мотивах бедности, — но быть может и в этом нужно видеть следы и влияние определенной сказительской школы. Унаследованный ею стиль и художественный метод тесно связан с профессионализмом. Отсюда (также как и у Новопольцева) — богатство и разнообразие репертуара, и повышенный интерес к формальной стороне, что всегда ослабляет и психологическую углубленность и социальную направленность.

30. ДВА БРАТА

ВОТ жили два брата: один богатый другой — бедный. Вот у бедного брата детей много, а богатый жил один. Вот они отделённые. Как он ни сядет обедать, богатый брат, все ему невесело. А ту подойдут — тем все весело. Намочать мочо́нки в воду — тюрю — по праздникам, а ребята все грохочуть.

Однажды пришол брат под дверь, и дюже захотел посмотреть, как они сладко едять. Пришол, покушал, и всю чашку оплёл с ними тюрю. «Ну, брат, пойдем с нами, поедим». Вот так они с недельку пожили вместе. Жена опять заритавала: «Нет, нехорошо»! — и согнали они их.

«Как, брат, у тебе, ведь дети стоять?» — А бедный говорит: «Как твоя жена затяжелеет, возьми меня кумом». — «Ну дак штож, я возьму!» — «От меня дети, ведь, стоять, я буду счастлив».

Сказка о Шемякином суде.

Вот он — ждать-пождать. Жена-то родила. А он тут позабыл, што брату обрёкся. Собрал на пир тут богатых кумовьев и ку́ма. Жена (бедного брата) и смеется: «Как ты богу молил, тебя брат не ублаготворил». — Тот от скуки: «Пойду посмотрю на беседу!» — «И, дурак, как туда незванный пойдешь? Зачем затеить иттить?»

Прихо́дя, у них пир горой, там пьяные. Кушанья на столе. Он от совести подошел к столу. «Брат, дай лошадь!» — «На што тебе?» — «Да потить дуб срубить — привезти». — Она ему лошадь и не нужна. Он думал, што он ему стаканчик назовется — он за столик двинется. Так и думал: выпью я — попаду в пир. На стороны̀ то скажуть, и я кумом был».

Ну, сёт-ки выпить не попало и вся его мольба пропала. Ну, хотя взял лошадь и пошел в лес. Привязал он к дубу, тя́кал, тя́кал, а этью лошадь звали Максимка, мерин Максимка. Упала оси́на и убила мерина Максѝма. Тот с горя пришел к брату и говорит: «Ну, брат, несчастье случилось?» — «Какая же несчастья?» — «Да вот, рубил оси́нку и убил Максимку».

Тут брат на него в суд подавать. Вышли повестки — ехать на суд. Жена и говорить: «Эх, не́зачем было ходить, вот тепере, дурак, путайся!» — «Ну што, жена, над кем греху́ не бываеть, бяда. Ну, поедем, посудимся — сразу в острог не посо́дють».

А ехать-то было далеко, как у нас, вишь, едут отколе на суд. Пришлось ехать на о́дной лошади с братом. Заехали к попу ночевать. Ну да, ведь, богатых везде почитають и везде за стол сажають. У попа же жена тольки родила. Положили его на печку, дитя. А он, как ехал, так и влез обогреться. А ехал дорогой голодный. Они за столом сидять, да друг друга угощають. Он через дитя все глядь да глядь на