забудет, и придется начинать сказку опять «с конца» (т. е. с начала).

Записывая, можно сказать, с мучениями сказки от Краева, я все время жалел, что не встретился с ним лет на десять ранее. Краев — один из немногих специалистов-сказочников, которые мне встретились в Вятской губернии. Рассказывание сказок составляет, можно сказать, его профессию. Большой любитель выпить, Краев является на каждую свадьбу в околотке: и там, где его, полунищего, совсем не угостили бы вином, там часто ему льется щедрое угощение за веселые его сказки. Не даром же, те немногие сказки, которые он теперь лучше других помнит и которые мне удалось от него записать — почти все вертятся около свадебного пира, как около центральной фабулы; описания свадьбы богато сопровождаются у него бытовыми подробностями, а прочувствованное и детальнейшее описание славного «питуха» на свадьбе ясно рассчитано на то, чтобы рассказчику поднесли лишнюю рюмку водки.

Бесспорно, что Краев был носителем прекрасной и богатой сказочной традиции. Чудесные сказки «По щучьему веленью», и чисто бытовая сказка «Попов работник и дьякон» — весьма хороши и в настоящем их виде. В последней, бытовой сказке, проявилось довольно ярко в бытовых подробностях молотьбы и других деревенских работ личное творчество нашего сказочника».[51]

26. ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНЬЮ

БЫЛ Омеля Леле́коськой. А он все на пече́ спал, каковы клал — такие копны навалил, как сенныё, большиё — только в середочках спать, только и местечкя.

Снохи посылают его на Дунай, на реку за водой. «А в чом пойду? Ни лаптей, ни онучь, ни чажелка́, ничего, ни топора». Онна́ взяла сноха клюшку, другая о́жок, да давай через чело тыкать. Нашол он онучёшка, нашол отопчёшка, обул; обулся, тяжолчошко оболок, подпоясал онучёшко, наложил колпачёшко, заткнул [за пояс] тупичёшко. Берет он с залавочка ве́дерца, а с белых гря̀дочек — коромысличё.

Пришол к Дунай-реке, розмахнул широко — ничего не зачерпнул. Это ведерко поставил, другое розмахнул, шшучку и зачерпнул. «Ох, вот, тебе топе́ре, шшученька, съем!» — «Нет, Омелья́нушко, не ешь!» — «А штё?» — «Тебе добро будят, не ешь!» — «А сказывай, како́?» — «А ве́дерча сами подут и на залавочек придут...»

Ве́дерча идут, а он идет сзади, бежит, говном и коромыслом подшибает. Бежит он, хохочет. Ве́дерча сами пришли на залавочек; он с порожка, да опять на печкю.

На другой день посылают его в лес по дрова. А он не бывал, не видал, как рубят эти дрова. «Дак я на чем поеду? Кобылы нет, хомута нет, на перебегу (зъёму) ничего нет?» — «Тебе сказано: кобыла в конюшне, хомут под звозом на спиче, сани под звозом-жо — всё готово тебе!» — Пришол в конюшну — кобылы в конюшне нет, хомута на спиче нет, ничего нет.

Прибежал, воро́та росхраба́снул, сбегал, стал под звоз: «По батюшкину благословенью, по матушкину благословенью, по шшучинкиному повеленью — счёбы готово было всё (с перебегом и с оглоблями) со всей упряжьёй!»

Стал на запяточки и поехал. «По батюшкиному благословенью, по матушкину благословенью, по шшучинкиному повеленью, бегите сани сами!» Едет и песеньки запел. А в селе какой-ёт праздничек (базаречь) был. Сколь силы примя́л (примял кма́ силы) — ехал: всем охота поглядети.

Вот он заехал в такой лес огра́мадной, — нашол суши́ну, охвата в два будёт, и стал тупичёй-то рубить; не смог и щепочки отвалить. Тупичей чо тут нарубишь? — «По батюшкину благословенью, по матушкину благословенью, по шшучинкиному повеленью, рубитёсь дрова сами, сами кладитёсь, сами и вяжитёсь!»

А шшука такой воз намолола, што и рукой не можот достать; так туго подтянула, што некуда перстика подпехать. Завязала шшука воз, затянула.

Едет шшука вперед, коло́дник розбираёт (розваливает). А он стал на запяточки, едет, песни поет — вершины трясутся, так напевает. Народ выбегает на дорогу опять — примял всех восталы́х.

Чярь и услышал слых. Послал от красного от крыльчя поло́к солдатов. Приходят ко белому ко крыльчю: «Дома ли Омельянушко?» — «Дома!.. На печке лежу, ко́мы гложу́, некуда не хожу!» Солдатов поло́к заскакал: кто пушкам палит, кто тесаком — а чего? — его нисколь не берет, все в ко́мы лепит. «По батюшкину благословенью, по матушкину благословенью, по шшучинкиному повеленью!»... Как руку занес, так поло́к весь и повалил тут.

Два полка послал чярь солдатов. Опеть заскакали в избу. — «Дома ли Омельянушко?» — «Дома! На печке лежу, колпака не валяю! Не этаких видал, да редко мигал! Некого не боюся!» Второй полок и в избу не зашол, воротились.

На третей день по́слал два мильона солдатов. «Идёшь ли?» — «Совсем собрался!» (По бревну избушку-то росташша́т, розваля́т.) «По батюшкиному благословенью, по шшучинкиному повеленью, поди печка со мной!»

Шшука сечас стену выворотила — печка и пошла. К чярю-батюшку подъезжает ко крыльчю. «Какая ты невежа! Сколько у меня солдатов погублил! (не́кого в солдаты брать: я замерзну без них)». — «Ох, чарское величество. Я куды бывал, кого видал?» — «А убирайся, поганая сила, штоб тебя духу не пахло!» Чяря с души сбило.

А в верхном балхоне, Марья Чернявка: там её поя́т и кормя́т солдаты. Вот он поехал. Ростворила око́шка те ростворчаты. Он поглядел. «А будь моя обру́шница!» У ней серчо и заболело, не стала ни исть ни пить: подносят ёй солдаты.

Пришли. «Што-то — бает — батькё, она не стала ни исть ни пить, толькё плачет, кисейны рукава затираёт, свои глаза доводит». «А бежико-тё, спроситё (чё-ко не сказал ли он)». — «Чё он тебе не сказал лё?» — «А сказал: будь моя обрушничя!» У меня серцо и задавило: не пить не исть!» — «Бежите два солдата, ташшите его оставлейте!»

— «Ну, што, Омельянушко, готов ли?» — «Готов!» — «Ну айда!» — «Зачем?» — «А Марья Чернавка об тебе горюёт — не пьет не ест — батюшко чярь по́слал».

«По батюшкину бласловенью, по шшучинкину повеленью, будь печка со мной!.. Ну, ребята, давай, садитесь на печь: теплее ехать!» Кто табак курит, кто греется, кто дрова валит (в печь).

Стал к воротам подъезжать, она лисьвеничкём-веничкём махнула — коковы́-те все и спахнула: как пол, все чистёхонько и стало. (Подъехал ко крыльчю.) «Солдаты, неситё его в избу на руках, пойтё, кормитё, а я сам пойду в кузничю обручьё ковать!»

Сходил царь в кузничю, шесть обручьёв сковал, в сорокови́чю — бочку (их — Омелю и Марью Чернявку) — запехал, да эти обручьё-те и набил; на Дунай-реку и отпустил.