Сказка о Емельяне-дураке, Красном Колпаке. Лубочный лист.

Кто знат, сколь там долго оне ездят-плавают... «Што жо, Омельянушко, скушно и горькё стало: на белой свет бы охота поглядеть (не можно и терпеть!)» — «Молись богу, утро вечера мудренее будет!» — «Ровно мы съехали на крутинькёй бережок, на жолтинькёй песочек». — «Гляди, дура, на нанос наехали — на лес, так бочечка-та некуды и нейдёт». (Скушно и горькё стало)... — «Молись богу: утро вечера мудренее будет!»

«А по батюшкину бласловенью, по матушкину бласловенью, по шшучинкиному повеленью, будь ета бочечка на крутенькём бережку, на жолтинькём песочкю!» Шшука выбросила обеих — и бочку и всё.

«Чё-то, Омельянушко, скушно и горькё, и тошно, и охота на белой свет поглядеть». — А он на дне-то чем-то провертел дырку. [Далее неудобный для печати эпизод, как Омеля с помощью волка развалил бочку]. Розвалилась бочка-та, выпустил их из бочки-то.

«Марья Чернявка!» — «Штё?» — «А ты этта оставайсь! Я пойду, вон, ту гору смотреть, кака́ така́ гора?» — «А ты, ведь — бат — долго?» — Он ушол, да полтора месяца на ету гору-ту бился, лез... бился, бился, не мог. — «По батюшкину бласловенью, по матушкину бласловенью, по шшучинкиному повеленью!..» Шшука сечас сташшила его. Пришол на ету гору: «Очутися етта город лучше тестева. А хлеба до клюк штобы!» Исправил и пошел за ёй.

Пришли до горы́. Она на камешок, на другой слезет, тот выпадет, — опять под гору; чуть платье всё на себе не изорвала. Побилась побилась — не мог ничего поделать. «По батюшкину благословенью, по матушкину благословенью, по шшучинкиному повеленью (будь бочечка на горе)!» Опять шшука обех сташшила.

— «А штё же — бает — Омельянушко, город хорош, да без еччи пропадем!» — «Молись богу, сыта будешь, пьяна и сыта!» Пришли в первый онбар, тут и перекрестилась она: «Видно — бает — не пропадем с голоду!» В другой онбар пришла, тут на коленки и пала, давай богу молиться. В третей привел: господи батюшка! больше и того хлеба в омбаре!

Пришли. Привел ее в избу то. «Печку топи да завтрак вари!» Всё у ней поспело. Оди́нова только в рот сунул — хлеба то. «Ну — бает — Марья Чернявка, пей, буди Чернявка, я пойду силы гарка́ть (с тестем воевать)»

По три утренны зари (да по три вечёрны зари), нагарка́л силы — не стало в городе упоме́щиваться. Силы нагарка́л. «Ну тепере, Марья Чернявка, пойду по три вечерны зари опеть припасу гарка́ть». Сел, нагарка̀л — господи батюшко, не стало в городе упомещиваться.

«Пойду я тепере на базар дорогих быков купить!.. А, ведь, надо их кормить!» Дваччеть пять быков дорогих самых купил. «Топере вари, а я пойду стольё ладить да ска́терки слать (надо детей кормить)». Вот говядину уварила она; он доспел все, ска́терки наслал. «Ну, дети, садитёся! Солдаты, кушайтё, пейтё! Как за белого чяря служили, так и за меня служитё! измены не делайтё!»

Сказка о Емельяне дурачке.

Откормил их, как следно. «Ну айда-тё! Как там станут палить-ту от тесьтя, вы все — пули, ядра — в лодку кладитё (к себе на колени), не палитё!» Тамотка все выпалили; у тестя и выпалить нечем: ничего нет, все вышло. «Ну, дети мои, возьмитё, как с овина снопы валятся, так и их там беритё». Вот принялись; весь город выпалил и детей всех (солдатов-то) у тестя прибил.

«Ну, тепере поедём ко мне в гости!» — тестю говорит. «Глаза́-те защурь!» Глаза-те защурил, — уж он в горниче и очутился, на лавочке (попиваёт и поедаёт). «Я сколь етим местом бывал, горы не видал. Откуда и гора взялася? Откуда город взялся? Откуды вы взялися?» — Вышла Марья Чернявка. «Это я, батюшко — бает — а ето Омельянушко».

Его там угостили, как следно. «Уведитё в чисто поле, на ворота посадитё, ростреляйтё, и пепел розвейтё!» Так и сделали, увели его, разо́стрелили и пепел розвеяли.

27. ПОПОВ РАБОТНИК И ДЬЯКОН

Был старичок, седой поп. А у него кладу́шка была — копёшка ржаная — четыре овиньча. А он не может молотить. «А поду — бает — за ворота, на ве́рею навалюсь: какой прохожой человек идет — того и поряжу: чё запросит, то и отдам».

«Иди-ко — бает [прохожему] — сюды́, побалесим!» — «Штё, батька?» — «А вот штё: у меня копёшка есть, четыре овинча, а овин высушон — готово всё. Сам не могу молотить. Помоги! Штё запросишь?» — «А по рублю с овина, да по стакану вина — за ужином и за завтриком». — «Ну, ето не постою... Только проворно ле молотишь?» — «Только бы снасть крепка была! Я как бо́тну молотилом, так сноп напополам розлетит и молотило отлетит!» — «Мне — бат — етакого то и надо, штобы проворной был».

— «Ну, стряпки, ужинать станетё или чего?.. Собирайте скорее, да айда молотить!» Стряпки соскакали, ужинать собрали, живо два, айда сейчас молотить. А у него овин-от сто суслонов, не малинькёй; на один посад все уходит у него: ладонь то долга́.

Как сечас по́слали [постлали снопы], как бузды́рнул, так сноп пополам розлетел и молотило отлетело. «Где шило да ременьё, только сказывай! Сейчас поспеет!»

(Прибежал ко крыльчю). А к попадье-то дьякон ходит. — «Батюшко велел: всех овечек, куречь, гусей да уток, всех на реку надо гнать, поить!» — «А, ведь, я — бает — поила!.. Погоди маленькё!

А был в саннике телёнок зарезан трех годов — кишки те выброшены, а не о́бодран. А он [работник] там воро̀та и все отворил настежь: гуси и утки все на реку убежали пить. А она [попадья] дьякона-то в опоёк-от и запехала, да тут и зашила.

Прибежал [работник], санник ростворил, двери отворил. «Куричи все улетели, гуси, утки; а ты — бает — пади́на, што не бежишь?» — бух его по ребрам; на реку-то сташшил с боку на бок. Гуси да утки все напились; он тошнее того опять его гонит на перемётку. «Иди, пропадина, не упирайся. Што упираешься?» — Затолкал его в санник, опять запер. (Сам айда скорее молотить). Они все стоят, его дожидают, не молотят.

Прибежал. Измолотили, солому сносили, вычистили; во́рох вычистили, столкали, овин насадили; айда домой завтрекать.

Позавтрекали. А ему [работнику] ничего — только измолотил да и на полати. А попу овин суши́. До того сухо