Большую часть ночи я провел, бодрствуя. Какой уж тут сон, когда тебе светят в глаза. Хотя это, конечно, не совсем так. Один из уроков, усвоенных мною в армии, гласил: как только дадут команду «вольно!», скидывай рюкзак, клади его под голову вместо подушки и дрыхни, где бы ты ни находился.

Я мог спать в чистом поле, вырубаясь буквально в несколько секунд. Но той ночью я уснуть не мог. И дело не только в лампе. Дело в том, где я находился.

Часть этого времени я читал. Как бы ни восхищались поколения старых и молодых похождениями Дороти, Железного Дровосека, Трусливого Льва иСтрашилы Мудрого, никто не был благодарен персонажам Фрэнка Баума так, как я вту ночь. Они помогали мне забыться, и – возможно, в первый раз в жизни – я оценил силу фэнтези. Однако в конце концов мне все-таки пришлось вернуться к реальности. Я сунул в рот одну из дымившихся на бачке унитаза сигарет, закрыл книгу, присел на край жесткой койки и призадумался.

Неужели я ив самом деле виновен? Я ни на мгновение не считал себя виновным в общепринятом смысле этого слова. Я не совершил никакого преступления, да и оружие у меня оказалось как результат попыток творить добро, попыток отобразить истинное положение дел в наше время. Но в более глубоком, моральном смысле – был ли я ответственным за свои действия, попал ли я втюрьму заслуженно? Это стоило обдумать. Как человек мыслящий я просто обязан был это обдумать, проанализировать все с позиций собственных морали и этики и решить, оказался ли я за решеткой по справедливости или нет.

Довольно долго я обдумывал все это. Нет, правда, я связывался с молодежными бандами – по причинам, которые предпочитал считать альтруистическими и возвышенными. Но не диктовалось ли это моими личными потребностями признания и статуса? Или я, ивпрямь, дилетант, который рискнул, когда ему показалось, что он сможет избежать наказания… Действовал ли я совершенно искренне? Подумав, я исключил слово «совершенно». Ничто не бывает чем-либо совершенно.

В конце концов я пришел к выводу, что все это нельзя считать ни вполне черным, ни откровенно белым. Я был отчасти виновен: яторговал своей ответственностью перед детьми, которых видел на улицах, я писал о них дешевые, полные крови и кишок байки, вместо того, чтобы пойти более долгим и сложным путем социологического исследования. Но, хотя я имог считаться виновным с точки зрения морали, продажей своего общества я себя не запятнал. Да, я продавал свой талант за деньги – по многим причинам, значительную часть которых (жена, дом, трехразовое питание… несколько простых радостей, ничего особенного) большинство сочло бы вполне обоснованными. Однако преступление касалось моей души, но не моего досье.

Виновен? Да: вторговле собой, в обесценивании своих посланий обществу, в бездействии и позерстве.

Но был ли я виновен в обладании летальным оружием с преступными целями, в потакании преступной деятельности – нет, никогда.

Я вернулся к«Стране Оз» слегким сердцем, в мире с собой. Я еще не сделался крепким как кремень. Возможно, позже – с учетом ада, в котором я оказался. Но пока еще нет. В тот момент я оставался несовершенным созданием, человеком, полным недостатков, маленьким человечком, которому отчаянно хотелось стать большим. Но преступником я не был. Еще не был. Пока не был.

Правда, про Эйхмана в ту ночь читать я не стал.

Где-то ближе к половине четвертого я все же заснул. Я судовольствием написал бы, что ночь была полна темных фантастических форм, угроз и всего такого, но ничего подобного не было в помине. Армейская закалка мне пригодилась. Я спал сном младенца. Когда я проснулся, сквозь окно в коридоре пробивался утренний свет, лампу выключили, и тело мое затекло как черт-те что.

Правое плечо словно растягивали на дыбе. Несколько позвонков явно сместилось с оси, а вголове стоял туман как с похмелья. Умыться я не мог, по крайней мере, в тот момент, и чувствовал себя отвратительно. Со слипающимися глазами, колючим подбородком, одеждой в складках от того, что я использовал куртку в качестве подушки, а брюки – в качестве простыни, со всклокоченной и влажной от жары шевелюрой я выглядел доведенным до крайности уличным оборванцем.

Послышался шум, и стальная дверь отворилась. Вошли охранник и один из детективов, арестовавших меня накануне. Они подошли к моей камере и повозились с ключами, отпирая ее.

Охранник сообщил мне, что я успею умыться позже, но сейчас должен поторапливаться.

Следом за детективом я спустился на первый этаж.

–Послушайте,– сказал он мне по дороге.– Вообще-то, положено надеть на вас наручники, но мне кажется, в этом нет необходимости, поэтому мы просто пройдем к моей машине – вы спереди, я сзади.

–И что мне теперь делать?– спросил я.

–Ехать,– коротко ответил он.

–Куда?

Он ткнул пальцем в направлении центра.

–Сентр-стрит, сто,– ответил он. Я, наверное, сказал что-то, потому что он взял меня под локоть и подтолкнул вниз по ступеням.– Послушайте меня и не слишком переживайте. Судья вряд ли строго с вами обойдется. Старик не подвел нас: он согласился не упоминать обвинения в хранении дури. Поэтому настоящих проблем для вас не ожидается.

Я надеялся, что не ожидается. Я попросил Линду связаться с моим агентом, Фироном Рейнзом из литературного агентства Энн Элмо, чтобы тот приготовился внести за меня залог, если потребуется, хотя общее мнение склонялось к тому, что мне достаточно будет держаться своей версии. Написанные мною книги не могли не свидетельствовать о моем статусе уважаемого члена писательского сообщества.
Ночь на участке Чарльз-стрит прошла спокойно, поэтому в полицейском фургоне я был единственным пассажиром. Меня посадили назад и заперли зарешеченную дверцу. Я сидел, пытаясь пригладить волосы рукой и прижимая к себе мой бумажный пакет с добром. Когда фургон тронулся с места, я достал из пакета жареную куриную ножку и принялся обгладывать ее.

Кренясь на поворотах, мы пробирались по улицам Манхэттена. Город убегал назад от меня сквозь зарешеченное окошко; когда фургон останавливался на светофорах, люди заглядывали в него, и то, что они видели, наверняка представлялось им истинным ликом зла.

Я изо всех сил старался выглядеть юным и невинным.

Дождь продолжал моросить, да и вообще день выдался холодный, словно специально созданный для неприятностей. В такие дни приходится наклоняться вперед, чтобы идти против ветра. Люди сгрудились в дверных проемах бесформенными сгустками слизи, и лишь изредка какая-нибудь отчаянная душа вырывалась из-под навеса и устремлялась к другому убежищу. В общем, это был совершенно отвратительный день, и яехал в тюрьму.

Я надеялся, что мой агент уже ждет в суде с деньгами.

Отчаяние, которое я испытывал в отдельные минуты ночью, прошло, стоило мне сесть в фургон, где от свободы меня отделяло только зарешеченное окошко. Но я понимал, что в доме номер 100 по Сентр-стрит все начнется по новой, только еще хуже, потому что там-то я окажусь в самой что ни на есть утробе бесчеловечного государственного механизма, тогда как прежде сидел взаперти в одном из его дальних форпостов, где все еще сохранялись хоть какая-то человечность и свобода от всеобъемлющего цинизма.