Поэтому присутствие моего приятеля-детектива могло означать вовсе не симпатию к моей невинной внешности и творческой натуре, а вполне разумное осознание того факта, что я достаточно неуравновешен, чтобы сломаться и попытаться бежать, если вдруг пойму, что ситуация хуже, чем я полагал поначалу. В общем, от уверенности моей не осталось и следа.

Я встал в очередь арестантов и, увидев, что все они скованы попарно наручниками, повернулся к детективу в штатском.

–А можно обойтись без этого?– прошептал я ему. Он ласково улыбнулся мне и пожал плечами. Потом щелкнул браслетом. Однако второй браслет застегнул у себя на запястье – вместо того, чтобы пристегнуть к другому преступнику.

Другому преступнику?

Да, я уже начинал думать о себе как об одном из них. Презумпция невиновности не срабатывала. То есть, в теории все выглядело очень мило, вот только практика подкачала. Никто, попав в жернова Системы, не может считать себя невиновным, если его гонят как скот, держат взаперти и вообще обращаются с ним так, словно исход суда известен заранее.

В ту минуту я был преступником.

Впрочем, о семантике я думал тогда меньше всего. Очередь двинулась вперед. Не к лифту, а вту боковую дверь, из которой вышел мой детектив. Еще один коридор привел нас к другому лифту, тоже грузовому, но помощнее первого. Пару минут мы ждали, переминаясь с ноги на ногу, потом дверь с лязгом открылась. Механизмом заведовал древний старик в серой форме, и смотрел он на нас так, словно за миллион лет перевидал много миллионов таких, как мы. Мы были кормом для судебной машины. Он казался совершенным мертвецом. Я даже подумал, не развалится ли он на части.

Нас погрузили в лифт.

Мы спускались? Или поднимались? Понятия не имею.

Далее следовала серия переходов туда-сюда, коридоров, камер, просто комнат, каждая из которых пахла блевотиной, мочой и карболкой. Запах тюрьмы невозможно забыть. Он резкий и едкий, в нем мешаются ароматы лизола, карболки и парадельгида – вещества, которым пользуются для того, чтобы утихомиривать пьяниц. Одной капли его – да что там, одной миллионной части капли достаточно, чтобы запах этот остался в ваших ноздрях навеки.

Добавьте к этому вонь немытых человеческих тел, вины и напряжения. Запах оружейной смазки и масла, которым смазывают замки. Запах мокрых от дождя плащей и перегара. Запах старой кожи от обуви и запах абсолютного отчаяния. Такая вонь должна оскорблять бога на небесах, поскольку человек не в силах выносить ее подолгу. Впрочем, проведя несколько часов вСистеме, начинаешь подозревать, что бога нет. Если правда то, что говорят, будто в окопах нет атеистов, то правда и то, что в тюрьме нет искренне верующих.

Мы вышли из лабиринта в дверь, тяжелую стальную дверь с тройным засовом, пересекли небольшой вестибюль с окнами, за которыми все еще шел дождь, и мы все мечтали выйти через вон ту дверь на улицу…

Но мы уже попали вСистему, а вней как в армии: попав в строй, ты уже не выйдешь из него. Кто-то всего на день, кто-то на срок, кто-то на всю жизнь.

Всех нас – примерно треть от тех, кто сидел в большой камере наверху (или внизу?)– загнали в маленькую клетку с двумя скамьями. Массивная деревянная дверь в дальнем ее конце открылась, и мы увидели за ней зал суда.

Мы прибыли на место, готовые выслушать обвинение. Готовые узнать, будем ли мы свободными людьми или проведем сколько-то времени в тюрьме.

К решетке подошел мой детектив.

–У вас есть адвокат?– спросил он.

До этой минуты я даже не задумывался над этим.

–Нет,– ответил я.– Буду защищаться сам.

Это представлялось мне проще простого. Я был невиновен, зачем мне в таком случае адвокат? И вообще, разве человек не считается невиновным до тех пор, пока этот суд не докажет обратное – как в любом другом суде?

Вид у него сделался обеспокоенный.

–Вам лучше привлечь общественного защитника,– посоветовал он.– Все может обернуться серьезнее, чем вы думаете.

–Вы действительно так считаете?– удивился я.

Наивность? Господи! Поллианна, подвинься: Эллисон пришел.

–Мне кажется, так будет лучше.

Он говорил чертовски серьезно, так, что внутри меня все похолодело. Мне показалось, земля уходит у меня из-под ног.

–А вы могли бы договориться с ним для меня?– спросил я. Он кивнул и вышел в деревянную дверь.

Довольно скоро он вернулся. Я все еще цеплялся за прутья решетки как зверь в зоопарке.

–Его зовут Стрейнджуэйз,– сообщил он.– Он сейчас придет.

Я поблагодарил его, а он добавил, что моя мать, мисс Соломон, мой агент и еще несколько людей уже здесь и спрашивают, как я.

–Передайте им, я сражаюсь как безумный,– сказал я. Я ивпрямь чувствовал себя примерно так.

Он улыбнулся, ободряюще похлопал меня по плечу и снова вышел. Я повернулся посмотреть, что происходит в камере, и тут-то и разразился кромешный ад.

Словно кто-то скомандовал «Закатывай!», и за дело взялись Братья Маркс. Со всех сторон клетки отворились двери, и из них вывалились человечки с блокнотами. Двери хлопали. Словно ниоткуда возникли охранники. Арестанты бросились к решеткам поговорить с человечками. Шум усилился раз этак в миллион. Это был натуральный бедлам. Меня схватили за шиворот и вбуквальном смысле слова оторвали от решетки, чтобы жилистый перестарок смог поговорить со своим держателем блокнота, одним из общественных защитников, которых оторвали от их дел в отвратительно ранний утренний час, ради попытки защищать отбросы с нью-йоркских улиц – без вознаграждения, без удовлетворения и – как мне предстояло еще узнать – по большей части безрезультатно.

Некоторые из них вели адвокатскую практику, но по «просьбе» уголовного суда часть времени посвящали защите тех, кто не мог позволить себе платного адвоката. Часть постоянно работала на благотворительных началах. Часть просто была филантропами. Большинство их работало слишком много, но до ужаса бездарно.

Они шныряли туда-сюда между нашей клеткой и залом суда, напоминая мячики для настольного тенниса в струе вентилятора – такие показывают по ТВ, объясняя, как работает кондиционер. Большинство их облысели или начинали лысеть, и вид этих «мячиков», летающих рикошетом от «клиентов» взал суда и обратно, показался бы презабавным, когда бы от их ритуальных перемещений не зависела судьба стольких людей.

Я уселся на опустевшую скамью и попытался читать, поскольку не понимал, что происходит, и тем более не знал, назначен ли один из этих Кларенсов Дэрроу защищать меня. Шум стоял совершенно оглушительный, а из фраз, которые я смог разобрать, чаще всего повторялась одна, произносимая с нотками безумного отчаяния: «Вы должны вытащить меня отсюда!»

Я пытался не обращать внимания на шум, но это оказалось невозможным. Заключенные вели себя как звери, дерущиеся за кусок мяса. Они тянули руки сквозь решетку, они хватали адвокатов за рукава и воротники, а те бедолаги стряхивали их с себя кто словом, кто шлепком, не испытывая к подзащитным ничего кроме откровенного презрения. И эти люди, подумал я, будут защищать нас перед судом?