Я сел на жесткую скамью и огляделся по сторонам. Эта клетка оказалась заметно больше той, наверху, но прутья ее имели все тот же темно-серый цвет. Пол покрывали клочки бумаги, конфетные обертки, лужи жидкости, которая могла быть мочой, а могла – чем угодно. В дальнем конце клетки (но за ее пределами, за узким пространством, отделявшим клетку от наружной стены здания) виднелось зарешеченное окно. Окно было открыто, и внего задувал до ужаса холодный ветер вместе с дождем, так что в том конце клетки никто не сидел из опасения промокнуть. Я осмотрел моих спутников, и собравшиеся здесь люди казались сборищем самого жалкого сброда, какой мне доводилось видеть. Жалкого не в социальном смысле этого слова, но в самом что ни на есть буквальном. Все производили впечатление несчастных. Возможно, измученных. Возраст их варьировал от грязных престарелых бродяг с багровыми носами и налитыми кровью глазами и до котят школьного возраста, до смерти перепуганных тем, что оказались здесь со всеми этими преступниками.

К двери подошел вертухай.

–Так, а ну-ка, ребята, подберите-ка все эти бумажки.

Двое из этих мальцов, которым явно не терпелось выказать готовность к сотрудничеству, сорвались со своих мест и убрали с пола все клочки. Теперь клетка вокруг меня сделалась чистой и почти стерильной, если не считать луж, в которых я теперь распознал воду из окна.

Чистую и стерильную как мой дух в ту минуту – разом отбросивший банальности и глубокие наблюдения.

…Я почувствовал, что снова тихонько еду крышей.

Одного юнца увели избавляться от вшей. Ему это было действительно нужно. Когда он проходил мимо, за ним тянулся шлейф вони. Потом я вымылся, вышел из душевой кабины и услышал окрик вертухая.

–Так, стань сюда прежде, чем оденешься. Сюда, ну!

Я шагнул вперед, на конвейер, параллельно с санитарной обработкой продолжавший процесс нашей дегуманизации.

Тюремный врач спросил меня, как я себя чувствую, и яответил: «Замечательно. У вас здесь прямо настоящий курорт». Откуда-то справа, а может, ниоткуда вынырнула рука, иТули отвесил мне оплеуху.

Я сказал врачу, что чувствую себя хорошо. Он попросил меня раздвинуть пальцы ног, проверить, нет ли у меня грибка.

–Дерматофитоз,– сказал я, ион поднял взгляд, потрясенный тем фактом, что один из его подопечных может оказаться начитанным. Знай он, что я запомнил это слово с этикетки талька для ног, это произвело бы на него меньше впечатления.

Он отослал меня кивком головы, я вернулся, забрал корзину с вещами, оделся и вышел из душевой в другой небольшой вестибюль, где нас уже ожидали с причиндалами для снятия отпечатков. Я снова прошел эту процедуру, причем мне снова не предложили ничего, чем бы я мог вытереть с пальцев жирные черные чернила. Для меня это стало очередной наглядной иллюстрацией того, как человека методично превращают в животное. Вместо того, чтобы снимать отпечатки с той стороны душевой, дав человеку возможность смыть чернила горячей водой, они дождались, пока он помоется, восстановит малую толику достоинства и собственной личности, чтобы снова окунуть его носом в дерьмо.

Пока я стоял в ожидании команды, что мне делать дальше, из душевой вывалился старый алкаш, весь в поту от болезни, которую герр доктор Ква-Ква счел несущественной, а может, от жары, и облевал мои ботинки, как я ни пытался отодвинуться.

Ботинки воняли еще три дня, сколько бы я ни пытался отскрести их. В конце концов, я их просто выбросил. Воспоминаний мне хватало и без запахов.

Я тупо уставился на перепачканные чернилами пальцы – физическое напоминание о том, что я преступник.

В ту минуту мне казалось, что я провел в заключении уже несколько месяцев. Время в тюрьме подчиняется особым, тюремным законам. Оно не движется. Оно совершенно останавливается, а поскольку у тебя отбирают часы, поскольку ничего похожего на циферблат здесь нет в помине, поскольку вертухаи не говорят тебе, который час, мозг утрачивает контроль за течением времени, лишая тебя еще одного маленького кусочка реальности.

У арестантов сняли отпечатки и заперли их в камеру напротив большой клетки. Здесь нам предстояло ожидать окончательного распределения по тюремным камерам.

Я понимал, что если меня переведут в основной тюремный блок, то я пропал окончательно. Мне надо было действовать, действовать немедленно, или я вместе со всеми окажусь взаперти в недрах Катакомб, и они потеряют мое дело, так что когда внесут залог, они не смогут найти, где я нахожусь, и ястану просто безымянным узником, и моей матери, и моему агенту, и моим друзьям скажут, что я, должно быть, нахожусь в заключении где-то в другом месте, потому что меня нет в списках, и они уйдут, а деньги залога останутся ждать, а яостанусь вКатакомбах навсегда, навсегда, навсе…

Я взял себя в руки.

Думаю, так все и произошло.

Ты не знаешь, что ты трус, пока это не произойдет. Нет. Ты не знаешь, что у тебя слабый характер, пока он не сломается. Ты не знаешь, насколько слаба нить твоего рассудка, пока она не порвется. Я мог бы разреветься, как маленький, сидя на полу, так мне было страшно, и одиноко, и так отчаянно мне хотелось убежать прочь ОТСЮДА!

Отсюда!

ОТСЮДА! Все равно как, лишь бы выйти ОТСЮДА!

Я сделал свой ход. Пока всех остальных заводили в эту временную камеру в ожидании, пока их переведут в постоянные места заключения, я пошел назад, мимо вертухая, который их запирал. Я прошел мимо него, и он повернулся сказать мне что-то, но я лишь небрежно махнул ему рукой и пробормотал что-то насчет того, что капитан разрешил, и бла-бла-бла. Он уставился на меня, но поскольку знал, что дальше первой комнаты мне все равно не уйти, и поскольку я шел к первой стойке, где сидел со своими бумагами капитан – шел так, словно точно знал, куда и зачем я иду – он решил, что меня вызвали туда и не стал меня задерживать.

Мне оставалось пройти до капитана футов сорок (правда, даже тогда я представления не имел, что скажу ему), когда я увидел, что ко мне направляется Тули. Он-то точно знал, что мне не положено покидать свою группу.

–Эй! Эй, ты! А ну иди сюда!

Я застыл как вкопанный. Он подошел ко мне со спины, и яникогда не забуду, как его клешня ухватила меня за воротник, буквально оторвав от пола. Он крутанул меня так, словно я – мешок муки, и потащил обратно в камеру. По щелчку его пальцев вертухай отворил дверь, аТули тем временем залепил мне еще одну оплеуху, сопроводив ее пинком коленом.

–А теперь волоки свою задницу туда и не пытайся выкинуть чего такого, если не хочешь, чтобы я надрал тебе жопу по-настоящему!

Слышишь, Тули, где бы ты ни находился сейчас, знай: яхотел тебя изувечить. Я хотел, чтобы тебе было больно. Все пинки в зад, какие я получал когда-либо, с самого детства; все оплеухи, какие получал с тех пор, как начал распознавать боль; все обиды и унижения, на которые я не смог ответить – все это собралось тогда в моем кулаке, слышишь, Тули? Ты жирный сукин сын, охранник Тули. Ты то, из-за чего столько парней пытаются бежать из тюрьмы. В этой культуре ты, охранник Тули – первопричина насилия и убийств. Ты все, что есть в мире гадкого, подлого и чванного. И когда ты толкнул меня коленом, я вспомнил все тычки от антисемитских ублюдков, толкавших меня в школе, и вспомнил всех сержантов-садистов в армии, которые получали удовольствие, шпыняя безответных солдатиков, и вспомнил всех сопливых копов, использующих свой значок для того, чтобы срывать зло на окружающих… вот тогда, Тули, ты едва не огреб от меня. Ты бы отправился в могилу с моими зубами, впившимися тебе в глотку, Тули, тухлый сукин сын!