Ощущение клаустрофобии, почти непередаваемый ужас от того, что тебя преследуют, гонят, перемещают туда, куда они хотят тебя переместить в цепочке из десятков других людей, безликих, лишенных свободы… вес здания, города, закона, жизни, наваливающийся на твои плечи – вот какова жуткая реальность существования в тюрьме.

И не верьте тому, что вам говорят: взрослые мужчины тоже плачут. Запугивайте его достаточно сильно и достаточно долго, и это произойдет.

Я не знаю, каковы условия в других тюрьмах Нью-Йорка и его окрестностей, в местах более постоянного заключения – на ум приходят только Харт или Райкерс-Айленд – но вКатакомбах все нацелено на одно: превратить вас из человека в номер, кусок послушной плоти, в тело, которое будет находиться там, где захотят, и тогда, когда захотят. То есть, полная дегуманизация человека. И снекоторыми несчастными, которых я видел вКатакомбах, эта метаморфоза происходила почти мгновенно.

Первую партию заключенных, которых возвращали в тюрьму, вывели из клетки. Люди пытались задержаться там как можно дольше, остаться рядом с дверью во внешний мир, серый от дождя. Охранники пихали их вперед бесцеремонно, но без лишней грубости, не обращая внимания на старика, кричавшего, почти визжавшего: «Убери от меня свои гребаные руки, вертухай!»

Это было первое мое знакомство с тюремным сленгом – в данном случае, применительно к охранникам. Начиная с этой минуты я тоже думал о них как о«вертухаях». Но, в конце концов, это ведь не самое обидное слово, нет?

Нас вывели через стальную дверь из зоны суда и погнали по лабиринту коридоров, составляющих Катакомбы. Потом мы оказались в лифте (не исключено, что в том же, который доставил нас сюда), и он начал спускаться вниз, вниз… Нас словно навеки отправляли в подземелье.

Потом кабина остановилась, нас вывели из нее, мы пересекли просторное помещение и остановились у еще одной стальной двери с окошком из армированного стекла посередине (само собой, защищенным массивной решеткой). Вертухай, возглавлявший нашу процессию, двинул в дверь кулаком, потом нажал кнопку звонка. Спустя пару секунд за стеклом замаячило чье-то лицо, осмотрело нашу толпу, крикнуло что-то неслышное нам куда-то себе за спину, замок щелкнул, и дверь отворилась.

Мы промаршировали в приемное отделение Катакомб, где мне предстояло провести следующие пять или шесть часов, худших часов в моей жизни. Это была большая сортировочная зона с камерами вдоль длинных стен, а слева от входа находилась высокая стойка, за которой вертухаи в форме деловито заполняли бланки, вставляли их в папки, печатали рапорты, хлопали дверками шкафов, спорили о чем-то совершенно непонятном и вцелом производили чертову уйму шума. Дальше стояли спинка к спинке вдоль помещения две длинные деревянные скамьи вроде тех, что можно встретить в залах ожидания на железнодорожных вокзалах или в администрации университета. В дальнем конце левой скамьи стояла еще одна стойка, за которой деловито писали что-то двое охранников. Один из них складывал содержимое карманов каждого арестанта в большой конверт из крафт-бумаги, второй давал арестанту расписаться в толстой амбарной книге. Наша цепочка задержалась перед ними на две или три минуты.

–Ладно, пошли,– скомандовал вертухай, возглавлявший нашу процессию. Он выслушал инструкции от капитана, коренастого типа в полицейской фуражке, со значком на белой рубахе, а также в черном галстуке (немного широковатом для текущей моды и слегка узковатом для стиля сороковых). Судя по всему, капитан дал ему указания насчет того, куда нас поместить.

Вертухай толкнул одного из арестантов вперед, тот оступился, едва не упал, развернулся и замахнулся кулаком на охранника.

–Поосторожнее, сукин ты сын!– рявкнул он, но кулак ударил в пустоту.

С ловкостью, какой вряд ли можно было ожидать при таком телосложении, вертухай увернулся от удара и сам врезал арестанту под вздох. Тот упал навзничь, а вертухай шагнул к нему и замахнулся еще раз, но голос капитана остановил его.

–Ладно, Тули, хватит с него. Он просто пьян.

Тули выпрямился и отступил на шаг.

–Да, сэр. Слушаюсь, капитан,– буркнул он, повернулся и повел нас в загон для ожидающих. Вообще-то, Тули отличался от всех вертухаев, которых я видел за время пребывания вКатакомбах. При том, что я не назвал бы никого из них слишком симпатичными мне персонами, большинство из них просто скучали на работе, превратившей их в циников, так что, если вы подпрыгивали, когда вам приказывали подпрыгнуть, вам ничего особенного не грозило. Особой физической жестокости к арестантам, как правило, не применяли, хотя несколько раз мне доводилось видеть, как вертухаи защищались от ничего не соображавших пьянчуг или просто психов. В таких случаях они утихомиривали дебоширов кулаком или дубинкой, но для этого обычно хватало одного удара. Несколько раз я видел, как людей били не в целях самообороны, а если они двигались недостаточно быстро, или задирали охранников, или просто грубили. Однако поскольку пистолетов у охранников не было, они старались не слишком распускать руки. Даже самые тяжелые кулачищи не спасли бы вертухая, если бы на него навалилась толпа разъяренных арестантов. Поэтому насилие применялось только в случае необходимости.

И все же их отношение к арестантам совершенно отвратительно. На своих подопечных они смотрят не как на людей. Для них это мясо, которое необходимо надлежащим способом приготовить – не слишком быстро. Когда с ними заговаривают, им требуется несколько секунд на то, чтобы перестроить сознание и видеть в вас разумное существо, а не низшую форму жизни.

Я почти уверен в том, что в повседневной жизни вертухаи могут оказаться вполне симпатичными людьми: семьянинами, которые любят бейсбол, и собак, и пожилых леди, которые вне стен этой серой комнаты (в некотором роде – вселенной) даже в мыслях не имеют ничего дурного. Однако в этом помещении они становятся совсем другими. Они далеко не садисты (хотя Тули, как мне кажется, не прочь поработать кулаками), но они и не совсем люди.

Такое впечатление, что долгая работа в окружении скованных наручниками арестантов наложила на них свой отпечаток. Они не сделались такими как мы, но тюрьма все же подчинила их себе. Они окружены странной аурой, описать которую я могу единственно, если скажу, что, хотя они находились как бы по одну сторону Закона, а мы – по другую, мы ощущали себя почти братьями, скованными тем, что они с нами делали, и тем, что нам приходилось позволять им делать с нами. Эта связь крепка, она основана на ненависти, но неоспорима – как связь между отцом и сыном или между братьями.

Имелись, конечно, и исключения.

С одной стороны, я бы отнес к ним Тули – законченного ублюдка, получавшего удовольствие от унижения своих подопечных арестантов… с другой – капитана, который выказывал признаки уравновешенности, интеллигентности и человечности.

Однако в ту минуту мы являлись добычей Тули, а не капитана, и пока он гнал нас в загон, у меня сложилось впечатление, что, будь уТули возможность выколоть нам глаза за спиной у капитана, он бы это сделал.

Массивный вертухай захлопнул дверь клетки и запер ее. Теперь нам оставалось только ждать, пока не обработают следующую партию арестантов.