Но…

Я влетел в камеру, врезался в противоположную стену и сполз по ней на пол. Плащ запутался у меня в ногах. Один из алкашей помог мне подняться. Тули к этому времени уже ушел. Дверь в камеру заперли. Я снова оказался взаперти. В замкнутом кругу. Выхода не было.

Я все еще мечтал дорваться до Тули – здоровяка Тули, жирдяя Тули, сукина сына Тули. Я пытался думать об этом рационально, пытался убедить себя в том, что он всего лишь выполнял свою работу. Что глупо выплескивать на него всю накопившуюся за долгие годы горечь. И вообще, касалось это только меня одного, или я проецировал тычок Тули на все, что вытворяют власти с бедолагами по всему миру?

И сразу же понял, что это касается меня одного, но и истина в моих мыслях тоже имеется. Именно такие, как Тули, разлагают общество, спрятавшись за полицейским значком, или дипломом, или белым воротничком, именно их личные пристрастия преобладают над ответственностью, которую налагает на них их положение. Но, черт подери, сказал я себе, ты просто злишься. Все рано или поздно получают в этой жизни по жопе.

Что, конечно, так. Но лучше мне от этого не становилось: явсе еще хотел убить этого мазафаку.

Рациональность превыше всего.

Я увидел, как они гонят новую группу людей в клетку, которую прежде занимали мы. Эта компания на удивление напоминала нашу группу (я как-то начал уже считать соседей по камере «своими»).

Это была новая партия из тех бедолаг, с кем я делил большую клетку там, наверху, в ожидании суда. В их рядах я увидел и своего приятеля, убийцу молотком; он трусил в паре с юнцом лет семнадцати, максимум восемнадцати. Парень то и дело с опаской косился на своего спутника. Похоже, такое соседство пугало его до потери рассудка. Вот вам и еще преступление Катакомб, заботливо упакованное для всякого, кто хочет на такое посмотреть.

Вертухай отпер дверь, оставив ее раскрытой настежь, и вернулся к столу для снятия отпечатков, сообщая тем, кому перепачкали чернилами руки, в какую камеру им следовать дальше. Я сорвался со скамьи и пересек пятьдесят футов, отделявших камеру от стойки, за которой сидел капитан – благополучно миновав ту точку, где меня в прошлый раз перехватил Тули.

Я начал говорить – быстрее, чем мне приходилось говорить прежде, потому что местная жизнь располагала к быстрому изложению. Не помню точно, что я говорил, но что-то вроде этого:

–Капитан, меня зовут Харлан Эллисон, Эллисон, я ожидаю, что мой агент, моя мать и несколько друзей внесут за меня залог в ближайшие несколько минут, совсем скоро, и бог свидетель, я не могу оставаться в той клетке, у меня клаустрофобия, и если я останусь в этой чертовой клетке хоть на минуту, у меня поедет крыша, и деньги, они вот-вот будут здесь, и вообще, возможно, бумаги на мое освобождение уже у вас, и если вы позволите мне посидеть на этой вот скамье, богом клянусь, я не доставлю вам никаких хлопот, и вам не придется меня искать, когда придут бумаги, так что бла-бла-бла…

То ли его тронул мой невинный, чтобы не сказать простодушный, вид, а может, его просто утомил мой лепет, или он знал, что меня должны скоро освободить, но он зажал уши руками и тряхнул головой, словно говоря, ладно, ладно, можете посидеть на скамье, только заткнитесь и не мешайте мне работать.

Он махнул рукой на дальний конец скамьи.

–Валяйте,– сказал он, и яринулся к скамье так, словно это был спасательный плот в штормовом море. Я присел на ее краешек, на самый краешек, чтобы никто не мог спутать меня с преступником, ожидающим отправки в камеру.

Мимо проходил Тули; он бросил короткий взгляд на мою побледневшую, перепуганную физиономию и направился ко мне.

–Капитан, капитан разрешил мне посидеть здесь,– торопливо забормотал я.– Капитан! Спросите капитана!

Он подошел к капитану и переговорил с ним вполголоса. Капитан сказал ему что-то резкое, Тули пропустил это мимо ушей, сказал что-то еще, и капитан взмахом руки отослал его прочь. Тули ушел, бросив на меня полный ненависти взгляд.

На некоторое время я оказался свободен.

Время в тюрьме не движется. Это едва ли не самая шокирующая истина из тех, что я узнал здесь. Оно не ползет, оно не растягивается – оно вообще не шевелится. Здесь нет часов – ни наручных, ни настенных, так что нет возможности вести отсчет минутам, и даже если ты спросишь время у охранника, он все равно не ответит. Поэтому ты не знаешь, что сейчас: полдень, или время чаепития, или пора обедать, или уже вечер и скоро стемнеет. Чувство времени атрофируется очень быстро – особенно здесь, в подземельях Катакомб. Человек задремывает и просыпается спустя секунду с ощущением того, что прошло три или четыре часа. По прошествии нескольких первых часов, на протяжении которых ощущение новизны от перемещений туда-сюда притупилось, мне начало казаться, будто я просидел в камерах не меньше недели. То есть, субъективно я провел в тюрьме гораздо больше двадцати четырех часов… это напоминало, скорее, двадцать четыре месяца.

И это блеклое, колышущееся безвременье, ощущение того, что ты выпал из пространства и времени, сильнее любого другого эффекта заставляет человека почувствовать себя бестелесным, уязвимым перед любым заболеванием, перед любыми роящимися в мозгу безумными картинами. Я могу понять, почему «тюремный психоз» улюдей случается так быстро: для них прошло уже много времени.

Пока я сидел, лишенный тела, выдыхающий втрое реже обычного (так мне казалось), привели еще одну цепочку людей.

Поскольку мне все равно нечего было делать, кроме как сидеть и глазеть по сторонам, я рассмотрел их довольно внимательно. Не спеша. Я видел жуликов, бомжей, простых пьянчуг и алкоголиков сБауэри, любителей крепленого и любителей коктейлей, тех, кто фильтрует лосьон после бритья сквозь хлебную корку, и тех, кто пьет жидкость для растопки или вообще любое пойло с градусом. В общем тех, кто на протяжении многих лет оставлял себя по частице в разных барах. Эти пали даже ниже чем простые жулики и воры. Это были самые что ни на есть отбросы человеческого общества – люди, для которых жизнь и разум утратили свой смысл. Люди с подметками из старых газет, в лохмотьях, с заплывшими лицами, пустыми глазами и хлюпающими носами, небритые и нестриженые. Безликие люди, в морщины на лицах которых намертво въелась грязь от жизни на четвереньках, в сточных канавах, в подъездах, в глухих переулках. Те, кого наше милосердное общество спустило через задний проход.

Те, кого обычно имеют в виду, спрашивая нас: «Разве не исполняем мы свой долг перед гражданами?»

Не стоит говорить, что они нашли бы работу, если бы хотели. Не стоит говорить, что они ленивы, грязны, глупы и безответственны. Не надо.

Это те люди, которых наша культура перемолола в своих жерновах, которые не смогли в нее встроиться, которые не смогли или не захотели проявить себя, и которых Система спустила в выгребную яму. Те, кого мы называем тунеядцами.

В Катакомбах их называют «уродами».

Приглядитесь к ним. Приглядитесь к по-настоящему падшим. Как легко хмурить бровь, проходя мимо них, лежащих в нише фасада, вонючих, перепачканных собственными испражнениями. Как чертовски легко смеяться над ними, позволять детям гонять их прочь. Весь ужас этого заключается в том, что та тьма, в которой они прячутся, окончательна и бесповоротна, беспросветнее любой социальной темноты, которую мы можем себе представить.