Ведущий: ВЫ НА САМОЗАНЯТОСТИ?

Игрок: Да, я разгуливаю с пистолетом и употребляю наркотики.

В.: ВЫ БОЛЬШЕ ХЛЕБНИЦЫ?

И.: Здесь, в тюрьме я меньше червяка.

В.: ВЫ ДЕЛАЕТЕ ЛЮДЕЙ СЧАСТЛИВЫМИ?

И.: С какой стати? Меня никто счастливым не делает!

Я не стал развивать эту мысль: подозреваю, она вела прямиком к безумию. Однако, когда мы подошли к охраннику, мой детектив отвел меня на шаг в сторону и отомкнул браслет наручника. Он снял наручники и сманьяка, толкнул его обратно в очередь, и тот вместе со всей цепочкой свернул за угол и скрылся из вида.

–Это мой Писатель,– сказал мой детектив в штатском.– Он хороший парень, так что позаботься о нем.

–О!– произнес охранник, и взгляд его маленьких карих глазок в первый раз сделался осмысленным.– Так это и есть тот Писатель, о котором я слышал по радио?

Какое-то мгновение я вообще не понимал, о чем идет речь. Радио? Какое еще радио? Полицейские переговоры?

–Что за радио?– спросил я его. Мой детектив в это время препоручал меня заботам охранника.

–А, говорили сегодня что-то в утреннем выпуске новостей. Насчет того, что вас забрали,– ответил детектив. Больше он ничего не сказал, и ядвинулся дальше в сопровождении охранника, пребывая в некотором трансе.

В первый раз я заподозрил, что вести о моем аресте не ограничатся собственно полицией и несколькими избранными друзьями, которым расскажет о них Линда. Более того, я заподозрил, что кто-то намеренно проболтался об этом прессе.

За углом обнаружилась камера, помещение для обвиняемых, ожидающих вызова в зал суда. Времени было уже полдевятого, а яеще не завтракал, если не считать того, что я добрал из своего бумажного пакета. Все остальное из пакета я переложил в карманы, и сейчас они оттопыривались, поскольку в них лежали зубная щетка, паста и книги. Я ощущал себя неопрятным, неумытым, и пока охранник отпирал для меня дверь камеры, я спросил, нет ли здесь места, чтобы умыться. Он даже не потрудился ответить. Дверь отпиралась здоровенным ключом на цепочке, но в его лапище и этот ключ казался не слишком большим. Я зашел в камеру и бросил взгляд на товарищей по несчастью. Камера была битком набита усталыми мужчинами, несчастными мужчинами, черными и белыми, симпатичной внешности и уродами, страдающими похмельем на цементном полу и бодренькими хипстерами, забравшимися на скамью с ногами, жевавшими жвачку и хихикающими над собственными мыслями. Это был первый утренний поток – сборище отбросов, собранных на улицах Манхэттена прошедшей ночью. Урожай больше обычного, поскольку дело происходило после выходных, и основную массу составляли те, кто накануне перебрал, а также те, кому накануне не хватило; впрочем, имелись и те, кто провинился чем-то другим. Вроде меня. Я обошел камеру по периметру, перешагивая через тех, кто устроился поспать в ожидании дальнейших событий.

Камера оказалась больше, чем показалось мне на первый взгляд: где-то футов тридцать пять на десять, с невысокой металлической перегородкой в дальнем конце, отгораживавшей от остального помещения писсуар. На перегородке висел и умывальник с раковиной; даже вода шла из крана, если нажать на кнопку как следует.

В камере находилось двадцать пять или тридцать человек, и они заняли все места на металлических скамьях. Поэтому я стоял. Ну, или ходил. Я ходил, я останавливался у решетки и просовывал руку сквозь прутья решетки (почему? зачем?), я рассматривал своих сокамерников. Я всматривался в их лица, я гадал, кто из них действительно виновен, а кто – обычные разини вроде меня, ненароком привлекшие внимание копов. Вид все имели довольно-таки бешеный… впрочем, каким виделся им я?

У одной из стен высокий мужчина в шелковом костюме итальянского покроя придвинулся к смуглому типу с буйной шевелюрой, падавшей ему на лицо; казалось, он только что подрался с кем-то и не успел поправить прическу. Они разговаривали вполголоса, и хотя я не слышал подробностей их разговора, я понял, что хорошо одетый выговаривает смуглому за какой-то промах в недавнем прошлом. Тональность их разговора все повышалась (причем говорить они продолжали все так же тихо), и вкакой-то момент хорошо одетый влепил своему приятелю здоровенную затрещину. Я отвернулся от них и прошел мимо массивного, мускулистого негра с повязкой на правом глазу, сидевшего на самом краю скамьи в рваной на груди, насквозь пропотевшей майке. Он заметил, что я таращусь на него, и бросил на меня взгляд, полный такой ненависти, что я поспешно отвернулся.

На полу храпел, свернувшись калачиком и укрывшись своим пальто, пожилой мужчина. Рядом с ним лежал – тоже на полу – парень неопределенного возраста (но не старше двадцати восьми), весь в крови и самодельных повязках из тряпок. Больше всего их было накручено на голову; они закрывали левое ухо и левый глаз. На щеке виднелся рваный порез, а руки имели такой вид, словно он пытался отобрать у кого-то нож. Носовые платки, которыми кто-то наскоро перевязал исполосованные ножом руки, потемнели от крови. А может, кто-то, наоборот, пытался отнять нож у него.

У самой решетки лежал, высунув руку в коридор, пьяный старикан, заблевавший весь пол вокруг себя, так что остальные постарались, насколько это возможно, отодвинуться от него подальше.

Чудовищно худой мужчина без куртки, в подтяжках, крест-накрест перечеркивавших нижнюю рубаху, сидел, зябко охватив себя руками. Двое соседей прижимались к нему плечами, но его трясло. Он содрогался как ванты подвесного моста в сильный ветер, и глаза его закатились, выставив напоказ белки в синих прожилках. Возможно, я ошибался (хотя отметины на руках подтверждали мою догадку), но выглядел он как торчок, у которого начинался отходняк.

Из-за угла вышел мой знакомый полный охранник.

–Ладно, пьянь и рвань, подъем! Давайте-ка, собирайтесь отсюда.

Он открыл зарешеченную дверь, и кто-то из наименее протрезвевших попробовал пропихнуться мимо него наружу. Он без малейшего труда толкнул их обратно в камеру.

–А ну, срань несчастная, подождите минутку!– рявкнул он и принялся выкликать фамилии по списку.

–Альбертс, Чарльз. Артур, Джон. Астен, Клайд. Беккер, Вильгельм. Брукс, Джон. Браун, Том. Браун, Вёрджил. Браун, Уитни. Человитц, Август. Демпси…

Он продолжал перечислять имена. Те, кого называли, по одному выходили из камеры и выстраивались в очередь к лифту. Я не видел своего детектива в штатском, но знал, что он где-то здесь. Я испытал смесь радости и облегчения, когда он вышел из боковой двери: он определенно относился ко мне с симпатией и не хотел, чтобы я немедленно погрузился на дно Системы. Но, возможно, они не хотели, чтобы я сбежал. Что ж, возможно, они и не ошибались.

Чем ближе надвигался час приговора, тем большая паника меня охватывала. Я не сомневался в том, что меня отпустят сразу же – возможно, под залог, но минимальный. Однако меня глодала мысль о том замечании насчет радио. Если обвинения против меня столь незначительны и надуманны, зачем освещать их так широко? Видит бог, я не настолько известная в литературе личность. Тогда зачем же? И тут у меня закралось подозрение, что все, возможно, не так просто. Что моего милого кукольного, пусть и поросшего щетиной личика может оказаться недостаточно, чтобы вытащить меня из этой передряги.