боки, красовалась глиняная ваза. Дама за стойкой регистрации вызвала коллегу, так как присутствие Opa явилось для нее неразрешимой проблемой. Говорила она, если не ошибаюсь, со шведским акцентом. Коллега выслушал ее жалобы, а потом унес формуляры: он не увидел здесь никакой проблемы.

Номер оказался светлым и теплым. Откуда-то доносилось слабое жужжание. Я положила чемодан на кровать. Ор запутался в занавесках.

Потом понял, для чего они служат, и принялся раздвигать и снова закрывать их. В вазе для фруктов у телевизора лежала гроздь безупречно-желтых, почти светящихся бананов.

Первая прогулка в порту выдалась неудачной, потому что пошел снег и мне пришлось закутать Opa в шарф. Он выражал неудовольствие и сопротивлялся. Глаза его окрасились желтизной. Я показала ему, махнув рукой, на возвышающийся на юге, за морским проливом, Арктический собор, хорошо различимый даже во мраке полярной ночи. Подобно раздуваемому ветром парусу, реял он над домами. Ор и в самом деле как будто принялся его разглядывать, но спустя некоторое время вдруг отвернулся и погрузился в созерцание снега, которым была завалена улица.

Рядом с нами остановилась женщина, выгуливающая собаку. Пес не открывал пасть и не пыхтел, как обычно пыхтят собаки. Кроме того, он был одет в курточку. Его хозяйка сосредоточенно прислушивалась к своему собеседнику, который что-то говорил ей по мобильному.

Медленно, по пути то и дело отвлекаясь на всякие второстепенные подробности, мы добрались до необычного квартала, которому, кажется, не по силам было расположиться вдоль улиц. Дома здесь стояли так, словно им предстояло еще обсудить, в каком порядке они выстроятся. Но некоторые уже махнули на это рукой и отвернулись от своих соседей, устремив взор на воду. На табличке со стрелкой значилось: «Полярный музей».

Ор проследил глазами за полетом чайки, которая вспорхнула со скамейки, стоящей посреди крохотного островка безопасности, и опустилась на светофор. Чайка открыла клюв, но не издала ни звука. Я начала было объяснять, что это за птица, но Ор, казалось, погрустнел, поэтому я оставила его в покое и обняла, обхватив рукой за туловище.

Полярный музей был уже закрыт. Чуть поодаль, на пирсе, красовались старинные гарпуны. Ор ими заинтересовался. Мне бросилась в глаза рождественская елка, рядом с которой кто-то положил корабельный якорь. Вместе они выглядели одновременно несуразно и трогательно, и я сфотографировала эту елку с якорем. А может, якорь здесь был раньше елки, — подумала я. Ор тем временем замер, охваченный апатией, и я увела его от гарпунов. Перед нами простиралась гавань, совершенно безмолвная. Только лодки, кряхтя, терлись о причальную стенку.

Кафе и ресторанчики в этом квартале наперебой предлагали на больших грифельных досках у входа всякие рыбные блюда. Я ничего не объясняла, Ор ни о чем не спрашивал. В конце концов, мы забрели в маленький ресторан, в котором с потолка свисал на канате старомодный граммофон. Кроме нас там был всего один посетитель, старик в тонком, явно рассчитанном на более теплую пору пальто, которое за свою долгую земную жизнь приняло темно-бурый оттенок; пока мы сидели рядом, он ни разу не поднял глаза и не обернулся на нас, но с усердием, при виде которого несколько расслабились мои уставшие от долгой ходьбы плечи, занимался своими шнурками. Он тянул их, заново завязывал двойным бантом, снова распускал, переносил центр тяжести на другой бок, начинал заново; и наблюдая за ним, я испытывала приятное чувство, как будто кто-то делал мне массаж головы. Каждый раз, меняя положение тела, он издавал тихий утвердительный звук, напоминающий звук диапроектора. Ор возил по столу туда-сюда нож и вилку.

Появился официант, и я заказала чай. Спросила по-английски, далеко ли пешком отсюда до ближайшего острова. Он не понял. Я попыталась спросить то же самое по-немецки. Он отвечал на чем-то вроде чистого и прозрачного, как хрусталь, голландского, который я, притомившись к этому позднему часу, с трудом поняла — медленно, словно во сне, расшифровывая слово за словом — и поблагодарила.

После еды мы отправились дальше, и наше внимание привлекла перчатка, лежащая на замерзшем горбиком краю тротуара. Ор был чем-то взволнован, и я, чтобы успокоить, предлагала ему и то, и это, но он, кажется, ничего не хотел.

По стене дома за тротуаром наискось проходила трещина. В самом доме находился магазин макробиотических продуктов. На рекламном плакате чему-то радовались бородатые мужчины.

Прямо напротив нашего отеля сияла залитая светом фитнес-студия. Я стала разглядывать людей на беговых дорожках, погруженных в себя, отрешенных, заключенных, словно в темницы, в свои светлые витрины, окруженных полярной ночью, и меня охватило непонятное блаженство. Они напоминали хомяков в космической капсуле. На втором этаже студии была организована «trening med sol» — тренировка в лучах большой ультрафиолетовой лампы, призванной заменить солнце. Я спросила у Opa, не хочет ли он посмотреть на эту лампу вблизи, но на входе в студию громко жужжал большой автомат с напитками, и потому мы снова вышли на улицу, в холод.

Я еще не совсем утратила ощущение времени. Я знала, что сейчас около восьми часов вечера. Небо было иссиня-черным, но безоблачным. Я начала рассказывать Ору о северном сиянии, которое наверняка бывает здесь, так близко от полюса, но Ор перебил меня, ему понадобилось в туалет. Мы снова спустились в гавань и нашли за одним домом местечко, где никто не мог нас заметить, кроме какого-нибудь случайного наблюдателя, рассматривающего этот берег в подзорную трубу с другой стороны пролива. Пока Ор мучился и, дрожа, покачивался из стороны в сторону, пытаясь облегчиться, я стояла рядом и снова и снова поправляла свой капюшон одним и тем же движением, словно попав в петлю времени.

Мы решили лечь спать пораньше. В номере было заметно прохладнее, чем сразу после нашего приезда. Я задумалась, уж не нажала ли измученная дама за стойкой регистрации на какую-нибудь кнопку и не отключила ли у нас отопление. Мне вспомнилось ее странно детское лицо, напоминающее портреты эпохи Возрождения.

Выйдя из душа, я заметила, что на запотевшем зеркале выступили следы салфетки, которой его протирали. Они напомнили мне разводы, оставляемые на школьной доске губкой: их трехмерный отпечаток почему-то всегда вызывал у меня глубочайшее удовлетворение. Я вытерлась полотенцем, и заметила, что снаружи, под дверью, судя по распространяющемуся на полу в ванной теплу, сидел и дожидался меня Ор. Он не любил одиночества.

Этой ночью я плохо спала и часто просыпалась. Ор лежал в кресле у окна, укрывшись с головой одеялом.

На следующее утро произошла неприятная сцена. Когда я вошла в зал, где сервировали завтрак, служащая