Явившемуся на звонок слуге Рене велел принестииз смежной комнаты большую перламутровую шкатулку. В шкатулке было два равныхотделения, в одном из которых лежали разнообразные цепочки и пояса, а в другом— великое множество разного рода эбонитовых стержней, от очень тонких дочудовищно толстых, имеющих форму фаллоса. Все стержни расширялись к основанию,и это служило гарантией того, что они не застрянут в прямой кишке и будутпостоянно давить на стенки сфинктера, растягивая его.

С этой самой минуты и в течении восьми дней О.должна была большую часть суток — когда не прислуживала в библиотеке — носитьтакой стержень в заднем проходе. Чтобы непроизвольные сокращения мышцы невытолкнули его оттуда, он крепился тремя цепочками к одевавшемуся на бедракожаному поясу. Эта конструкция нисколько не мешала обладать девушкой болеетрадиционным способом. Каждый день стержни заменялись на все более толстые. Жаксам выбирал их. О. становилась на колени, высоко поднимая зад, и кто-нибудь издевушек, оказавшихся в этот момент в зале, вставляли ей выбранный Жакомстержень. Видя цепочки и пояса, окружающие понимали, что с нею. Выниматьстержень имел право только Пьер, и то только ночью, приходя, чтобы привязать еецепью к кольцу или чтобы отвести в библиотеку. Почти каждую ночь находилсяжелающий воспользоваться этим, расширяющимся с каждой минутой, проходом.

Прошла неделя, и никаких приспособлений большене требовалось. Возлюбленный сказал О., что теперь она открыта с обоих сторон ион искренне рад этому. Тогда же он сообщил ей, что уезжает, но через неделювернется, и увезет ее отсюда в Париж.

— Помни, что я люблю тебя, — сказал он, ужеуходя. — Люблю.

Могла ли она когда забыть об этом? Он былрукой, завязавшей ей глаза и плетью Пьера, исполосовавшей ее тело, он был цепьюи кольцом над ее кроватью и незнакомым мужчиной, кусавшим ее грудь… И голоса,отдающие ей приказы, были его голосом. Что же происходит с ней? Что творится вее душе? Насилие и унижение, ласки и нежность… Казалось, она должна бы ужепривыкнуть к этому. Пресыщение болью и сладострастием — это почти всегда потеряостроты чувств, а потом — безразличие и сон. Но с О. все было наоборот. Корсет,стягивая тело, заставлял ее все время держаться прямо, цепи постояннонапоминали о покорности, плеть — о послушании, молчание стало ее последнимубежищем. Ежедневно, словно по давно установившемуся ритуалу, оскверняемаяпотом, слюной, спермой, она ощущала себя самим вместилищем этой скверны,мерзким сосудом, мировым стоком, о котором говорится в священном Писании. Но,удивительным образом те части ее тела, что подвергались самому грубому насилиюстановились в конце концов еще более чувствительными и, как казалось О., болеекрасивыми и притягательными: ее губы, принимавшие грубую мужскую плоть;истерзанные безжалостными руками груди и искусанные соски; измученное лоно,отданное, подобно лону уличной девки во всеобщее пользование. Она вдругобнаружила в себе незнакомое ей доселе достоинство, изнутри ее словно залилкакой-то неведомый свет, походка стала спокойной и уверенной, в глазахпоявилась загадочная глубина и ясность, на губах — едва видимая таинственнаяулыбка.

x x x

Была уже совсем ночь. О., обнаженная — лишьколье на шее, да браслеты на запястьях — сидела на кровати и ждала, когда заней придут и отведут в столовую. Рене одетый в свой обычный твидовый костюм,стоял рядом. Когда он обнял ее, лацканы его пиджака неприятно царапнули ейгрудь. Он уложил ее, нежно поцеловал и, забравшись следом на кровать, любовноовладел ею, проникая по очереди то в одно, то в другое отверстие с готовностьюпринимавшие его. Потом он поднес свой член к ее устам и секундой позже излил внего семя. После чего с нежностью поцеловал ее в губы.

— Прежде чем уехать, я хотел бы попроситьслугу выпороть тебя, — сказал он. — На этот раз я хочу спросить твоегосогласия. Ответь мне: да или нет?

— Да, — тихо произнесла она.

— Тогда зови Пьера, — сказал он и немногопогодя добавил: — Я безумно люблю тебя.

О. позвонила. Пьер не заставил себя долгождать. Войдя в келью, он подошел к девушке и, сцепив ей над головой руки, цепьюпривязал ее к торчащему из стены кольцу. Рене еще раз поцеловал О.

— Я люблю тебя, — снова повторил он и, оставивдевушку, сделал знак Пьеру.

Потом он долго и завороженно смотрел, какбьется она, привязанная цепью, в тщетных попытках увернуться от жалящих ударовплети, и слушал ее стоны, постоянно переходящие в крик.

Увидев слезы на ее щеках, Рене остановил Пьераи жестом отослал его. Он поцеловал ее влажные глаза, ее дергающийся рот, потомразвязал О., уложил на кровать, накрыл одеялом и молча вышел.

x x x

Потянулись томительные дни ожидания. Это былопочти невыносимо для нее. Молодая печальная женщина с нежной бледной кожей,мягко очерченным ртом и опущенными вниз глазами — подобные женские образы можноне раз встретить на картинах старых мастеров. Она разжигала камин, ухаживала зацветами, прислуживала за столом. Словно молоденькая девушка, работающая вродительском салоне, она наливала и разносила кофе и виски, зажигала сигареты,раскладывала газеты и прочую корреспонденцию. Ее чистота и внутреннеедостоинство, подчеркиваемые соблазнительно приоткрывающим грудь платьем исимволами ее безграничной покорности — браслетами и колье, делали ее лакомымкусочком в глазах похотливых ненасытных мужчин. Наверное, поэтому ее и мучилигораздо больше других. В ней ли самой было дело или отъезд ее возлюбленногоокончательно развязал им руки? Она не знала.

Но как бы там не было, в один из ненастныхдней, когда она рассматривала себя в зеркало, в келью вошел Пьер. До ужина ещеоставалось два часа. Он сказал ей, что ужинать она сегодня не будет и, указавна стоящий в углу ванной турецкий унитаз, велел ей оправиться и привести себя впорядок. О. послушно присела на корточки, вспоминая слова Жанны об извращенномлюбопытстве Пьера. Ее тело отражалось в зеркальных плитах пола и О. виделатоненькую струйку вытекающей урины. Слуга все это время молча стоял рядом и несводил с нее глаз. Он подождал, пока она примет ванну и накрасит глаза и губы.Когда же она направилась к шкафу, чтобы взять оттуда свои туфли и плащ, оностановил ее и, связывая за спиной руки, сказал, что одежда ей сегодня непонадобится. После чего он велел ей немного подождать.

Она присела на краешек кровати. За окномбушевала настоящая буря. Ветер немилосердно гнул одинокий тополь, и мокрые отпроливного дождя жухлые тополиные листья время от времени липли к оконномустеклу. Еще не было семи, но за стенами замка уже совсем стемнело. Осеньнеумолимо вступала в свои права.