— Это у них в крови, — заговорил он горячо, словно продолжаядолгий и жаркий спор. — Даже у самых лучших! И они в том неповинны, какнеповинен в жестокости котенок, забавляющийся с пойманным мышонком! Как неповиннароза, что источает манящий аромат! Вот и они манят, следуя голосу своегоинстинкта, порождают химеры и несбыточные мечты!

— Кто «они»? — осведомился Митя, дождавшись паузы.

— Женщины, кто ж еще! Ах, друг мой, дело даже не в них, делов тебе самом. Всё ждешь, что эта напасть тебя оставит, надеешься, что с сединойпридет блаженное упокоение и ясность рассудка. Увы, годы проходят, а ничто неизменяется. «Буду ждать», сказала она тем особенным тоном, каким умеют говоритьтолько прекрасные женщины. Можешь не уверять меня, я и сам знаю: она не имела ввиду ничего такого, что я хотел бы себе вообразить. Любезность, не более того идаже быть ничего не может! Кто она и кто я? Довольно взглянуть в зеркало! О,как завидую я господину Сизову, что лежит сейчас в постели и досадует наприключившуюся с ним метаморфозу. Он должен быть благодарен мне за то, что янавсегда избавил его от проклятого бремени чувственности!

Митя слушал сетования старшего друга очень внимательно, носмысл слов, вроде бы понятных, ускользал. Однако последнее замечание былоинтересным.

— Вы избавили его от чувственности посредством удара вобласть чресел? Неужто центр, ответственный за чувства, находится именно там? —живо спросил Митридат и осторожно потрогал рукой мотню.

Фондорин покосился, проворчал:

— Беседуя с тобой, забываешь, что ты еще совсем дитя, хоть ивесьма начитанное.

Отвернулся, больше делиться мыслями не захотел.

Ну и пожалуйста. Митя поднял воротник, прижался к печке ипроспал до самых Крестцов, где поменяли графининых лошадей на казенных. Они,может, и плоше, зато свежие.

Поели горячей картофели с постным маслом. Покатили дальше.

Теперь уснул Данила, Митя же глядел в окно на белый зимниймир, кое-где чернеющий редко разбросанными деревеньками, и размышлял про странуРоссию.

Что это такое — Россия?

То есть, можно, конечно, ответить просто, не мудрствуя:пятнадцать мильонов квадратных верст низменностей и гор, где проживает тридцатьмильонов народу, а теперь, с присоединением Польши, и все тридцать пять. Так-тооно так, но что общего у этого огромного количества людей? Почему они всевместе называются «Россия»?

Что, у всех у них один язык? Нет.

Одна вера? Тоже нет.

Или они подумали-подумали и договорились: давайте житьвместе? Опять-таки нет.

Может, у них общее воспоминание о том, как оно всё было впрошлые времена? Ничего подобного. Вчера нынешние сограждане воевали междусобой и вспоминают про эти прежние свары всяк по-своему. У русских татары споляками плохие, у тех, надо думать, наоборот.

А что же тогда всех нас соединяет?

Первый ответ пришел на ум такой: Россия — это воля,называемая государственной властью, на ней одной всё и держится.

Тут стало страшно, потому что Митридат видел власть вблизи изнал, что она такое: толстая старуха, которая любит Платона Зурова, боитсяякобинцев и верит в волшебные зелья адмирала Козопуло. И старуху эту, наверное,скоро отравят.

Но ведь со смертью Екатерины Россия быть не перестанет.Значит, Россия — не власть, а нечто другое.

Он зажмурился, чтобы представить себе, непредставимо широкиепросторы с крошечным пятнышком столицы на самом западном краю, и вдруг увидел,что это пятнышко источает яркое, пульсирующее сияние. Так вот что такое Россия!Это сгущение энергии, которая притягивает к себе племена и земли, да таксильно, что притяжение ощущается на тысячи верст и год от года делается всёсильнее. Пока светится этот огонь, пока засасывает эта таинственная сила, будети Россия. И сила эта не пушки, не солдаты, не чиновники, а именно что сияние,подобное привидевшемуся Даниле чудесному граду. Когда сияние станет меркнуть, асила слабнуть, от России начнут отваливаться куски. Когда же пламень совсемзатухнет, Россия перестанет быть, как прежде перестал быть Древний Рим. Или,может быть, на ее месте зародится некая новая сила, как произошло в том жеРиме, а будет та сила называться Россией либо как-то иначе — Бог весть.

По быстрой езде да под сонное Данилино дыхание размышлялосьхорошо, размашисто.

Мчать бы и мчать.

Так, останавливаясь лишь для смены лошадей, пролетели заночь да за день три сотни верст. Фондорин на станциях платил щедро (видно,разжился у своего новгородского знакомца деньгами), и никакой задержки путникамне было.

Заночевали в Твери. Не в гостинице и не на почтовом дворе, ав обывательском доме, для незаметности. Утром, еще до света, двинулись дальше.Если этак нестись, уже к вечеру можно было и к Москве пригнать.

* * *

Как бы не так.

Часа через полтора после Твери, когда проезжали большуюдеревню, расковался коренник. Кучер повел его в кузню, а путешественники вышлипройтись, размять ноги.

Деревня называлась Городня, и творилось в ней что-то непонятное.

Отовсюду неслись бабьи вопли, солдаты в треугольных шляпах,белых гамашах, с длинными косами волокли из дворов молодых парней. Кто упирался— колотили палкой.

— Что это за иноземное нашествие? — нахмурился Данила. —Мундиры-то прусские!

Однако на вторжение германской армии было непохоже, ибосолдаты употребляли выразительные слова, которых подданные прусского королязнать никак не могли. Пленников сгоняли на площадь, к церкви.

Туда Митя с Фондориным и направились. На площади ленивопостукивал барабан, стояли телеги, а на складном стуле сгорбился офицер внаброшенном на плечи полушубке, скучливо возил тростью по снегу. Лицо уначальника было мятое, похмельное. Данила подошел, спросил:

— Могу ли я узнать, господин поручик, что здесь происходит?С какой целью ваши солдаты забирают и вяжут веревками этих юношей? Быть может,все они преступники?

Офицер посмотрел на вопрошавшего, увидел, что имеет дело сблагородным человеком, и поднялся.

— Обычное дело, сударь. Берем рекрутов, а они прячутся, нежелают служить отечеству. Одно слово — скоты безмозглые. Не понимают, что насолдатской службе и сытней, и веселей.