Танкрад взял Хафока под уздцы и пошел обратно к трупу. По мере приближения к нему серовато-коричневый конь начал упираться и взбрыкивать, и Танкрад принялся причмокивать губами, чтобы успокоить его, а заодно и себя.

Охотой он занимался всю свою жизнь; приходилось ему и свежевать дичь. Иметь дело с мертвыми телами не было для него чем-то особенным – рутина. Олень, кабан, заяц, бычок или молочный поросенок – застывшие, с мутными глазами, пахнущие кровью. Танкрад обхватил себя руками, спрятав кисти под мышки. Так почему же здесь все по-другому?

Было трудно поверить, что эта неподвижная, мертвенно-бледная масса совсем недавно была теплым человеком, который дышал, и ел, и смеялся.

Хафок тихонько заржал, Танкрад повернулся к нему и начал водить его туда-сюда.

– Я тоже замерз, приятель. Мне тоже холодно.

Казалось, что прошло очень много времени, прежде чем пришла помощь.

И пришла она пешком: священник-чужестранец и два монастырских слуги шли, низко склонив головы под струями дождя. Танкрад разозлился из-за того, что они позволили Элфрун вернуться вместе с ними, – хорошо хоть у кого-то хватило ума дать ей свой плащ.

– Повозка с волами уже в пути, – сказал священник. Он взглянул на лежащее тело. – Колеса здесь увязнут, нужно перенести труп на более твердую почву.

– Вы его знаете?

Ответа не последовало.

– Отче?

– Помогите мне, – попросил священник.

Танкрад присоединился к стоявшим возле трупа двоим мужчинам; все вместе, скользя ногами в грязи, выдернули тяжелое негнущееся тело из грязи. С громким чавкающим звуком оно вырвалось из жижи и упало на спину.

Элфрун тихо вскрикнула.

Даже сквозь толстый слой грязи и крови было видно, что лицо и грудь приобрели темно-фиолетовый, совершенно не свойственный человеческому телу цвет, и это невероятным образом подействовало на Танкрада успокаивающе. Он ничего не мог поделать, и эта смерть не на его совести. Струи дождя постепенно смывали грязь с тела, и теперь стала видна громадная дыра, зиявшая в перерезанном горле.

Все, кто стоял сейчас вокруг трупа, узнали этого человека.

Это был Ингельд, аббат Донмутский.

Летопись, скрипторий Йоркского кафедрального собора

22 июля 860 года. Праздник святой Марии Магдалены

Больше не было ничего, что могло бы быть записано. Чернила в чернильнице из рога высохли до дна, а между углом пергамента и углом наклонной подставки для письма маленький паучок сплел свою паутинку.

Это был прекрасный день, настоящий триумф позднего лета, совершенно безветренный, так что пушистые белоснежные облака висели в синей глубине неба над головой, словно горсти только что начесанной шерсти. Однако Элфрун все никак не могла согреться. Ей приходилось усилием воли заставлять себя стоять на месте с плотно сжатыми губами и гордо поднятой головой. Она крепко обхватила себя руками под полами отцовского плаща. У ее ног на песке, положив голову на скрещенные лапы, лежал Гетин. Время от времени он тихонько скулил, но при этом не шевелился.

По берегу двигалась плотная группа людей; они отбрасывали на песок дюн длинные тени, а вечернее солнце, светившее им в спину, золотило своими лучами контуры их фигур. Шесть из семи шли молча и сосредоточенно, лица у всех были такими же хмурыми и застывшими, как и у Элфрун. У пятерых в руках были копья.

По толпе прокатился ропот и волна вздохов.

Абархильд с ними не было. Всю неделю после погребения Ингельда Абархильд оплакивала усопшего; сбросив покрывало, она рвала на себе волосы и царапала щеки ногтями, как безутешная королева из древнего сказания. Когда Элфрун с Атульфом пришли за ней, чтобы отвести ее в церковь, старуха с причитаниями прильнула к Атульфу, называя его Ингельдом, ее любимым дитятей, ее последним сыночком. А позднее, уже у края могилы, она обернулась к Элфрун и сказала:

– А где мои детки? Я скучаю по моим маленьким деткам. Почему мои руки пусты? – Ее глаза сильно покраснели, но были сухими, а скрипучий голос звучал глухо.

Седьмой человек в этой процессии был на голову выше всех остальных; он шел, спотыкаясь и останавливаясь, а крики его были приглушены мешком, надетым на голову. Оступаясь, он не мог помогать себе руками удерживать равновесие, потому что они были крепко связаны у него за спиной. Сопровождающие давали ему падать, а затем двое из них грубо, рывком поднимали его на ноги, а еще один, самый худой из них, сильно бил его тупым концом копья в спину, заставляя идти дальше.

Когда они с сухого песка дюн вышли на более плотный песок приливной полосы, человек с мешком на голове взвыл и начал метаться из стороны в сторону, стараясь ударить ногами всех, до кого удавалось дотянуться. Зрелище это было жалкое и почти комичное, но никто не смеялся. Сопровождающие по какому-то молчаливому сговору отошли на пару шагов от него, предоставив ему возможность дать волю своим шутовским выходкам и снова упасть. На этот раз, когда он растянулся во весь рост, тяжело ударившись лицом о землю и беспомощно пытаясь освободить связанные руки в пятнах охры, он оказался всего в нескольких ярдах от ног Элфрун. Лицо ее оставалось каменным.

Теперь человек с мешком на голове жалобно стонал. Пятеро с копьями подождали немного, а затем начали тыкать в него своим оружием, заставляя в очередной раз встать на ноги. Даже самый молодой из них последовал примеру остальных, действуя вместе со всеми с напряженным и бесстрастным выражением лица. Шестой мужчина, тот, что был без копья, только смотрел на все это; на его землистого цвета лице читалась тревога.

Элфрун переступила с ноги на ногу и повернулась, чтобы посмотреть на море. На прибрежном песке ждала четырехвесельная лодка. В золотистых лучах вечернего солнца, освещавшего мыс, четко была видна мелкая рябь на поверхности залива. Вдалеке едва различимые белые птицы взмывали в небо и с высоты камнем падали в воду, снова и снова. Эта безмятежная картина составляла немыслимый контраст с мрачной сценой, разворачивавшейся на берегу позади нее. Но Элфрун уже знала, что скрывается за этой идиллией: ныряющие птицы выхватывают из воды серебристых рыб; в любой момент может разразиться ужасный шторм, пришедший за своей долей человеческих жизней; в морских глубинах скрываются чудовища.

Глухой удар. Шестеро мужчин швырнули седьмого головой вперед в лодку; тот продолжал отчаянно молотить ногами воздух.

Шестеро мужчин. Луда, стюард. Видиа, егерь. Кутред, кузнец. Хихред, дьякон. Фредегар, священник. И Атульф.

Седьмым был Хирел, пастух.

Элфрун настаивала на том, чтобы Фредегар и молодой дьякон не принимали участия во всем этом, но Хихред взглянул на нее, как на сумасшедшую. И тогда она кивнула, согласившись, чтобы все шло своим чередом. Хихред служил в монастыре с семилетнего возраста и всю свою жизнь восхищался отцом аббатом. И ему, конечно, было необходимо лично принять участие в свершении правосудия над убийцей Ингельда.