обмороженные щёки и нос. Было немножко больно, но он терпел. Терпел, как сейчас, когда холод прокрался в рукава и стали подмерзать ноги. Он мёрз и боялся пошевелиться. Он знал, что стоит только пошевелить пальцем ноги — как холод быстро разбежится по всему телу, и не будет спасения от него.

«Не будет спасения от него», — подумал Мяк и тихо задремал.

— Осторожно берите его! Вот сюда, на носилки.

Голос Мяку показался знакомым, но вспоминать, чей он, ему не хотелось. Он почти не чувствовал себя, и ему казалось, что плывёт он куда-то, и дорога ему предстоит дальняя-предальняя. Его несколько раз переносили с одного места на другое, появлялся яркий свет, а затем наступала темнота. Этот знакомый голос ещё несколько раз что-то ему говорил, называя его Мякишей, но он не хотел отвечать — он плыл всё дальше и дальше, и не надо было ему возвращаться.

— А ведь ты подлец, Мяк! — сказал ему небритый.

— Да я знаю, — не разжимая губ ответил Мяк и подумал: «Я, наверное, опять заболел. В бреду я…»

— Нет, Мякиша, ты у меня, — услышал он Раисин голос и открыл глаза.

Он долго лечился — более месяца восстанавливали мякинский организм. И сам он тоже лечил себя, вспоминал санаторию, клинику, либерторию… Мысленно перебирал все эпизоды своего стремления стать новым человеком, человеком свободным и, конечно, пытался объяснить себе: кем же он стал?

— Я сейчас другой, совсем не тот Мякин, Мякиша, Мякушка. Я… — И он не знал, никак не мог определиться: кем же он стал?

Приходили и уходили доктора, тщательно осматривали Мякина, тихонечко объясняли Раисе, что надобно делать, и однажды он услышал: «Это как же вы довели до такого состояния мужа?»

Раиса вздохнула и ответила старому доктору:

— Он поправится, обязательно поправится!

Мякин лежал и смотрел в потолок, иногда украдкой поглядывал на Раису и думал, думал, закрывал глаза и вспоминал свой дом. Воспоминания лечили его. Он представлял себе, как сидит в своём любимом кресле и домашняя тишина обволакивает его, убаюкивает, и кто-то на цыпочках, стараясь не помешать ему, подходит и накрывает Мякина тёплым пледом.

А потом он вернулся в контору, и сам Казлюк хвалил его за работу.

— Вы, Мякин, незаменимый работник! Мы без вас пропадём, — частенько говаривал он и всякий раз добавлял: — Берегите себя.

Казлюк постоянно не сидел в кабинете, где раньше начальствовал Герасим Ильич, а затем некоторое время и сам Мякин, — он постоянно передвигался по конторе и, как свой в доску парень, раздавал направо и налево ценные советы, которые конторские воспринимали несколько нервозно и раздражительно.

В конторе Мякина сначала жалели — а как же: «Пострадал наш Мякин, чуть не замёрз среди бездомных!» А затем стали осуждать: «С чего это добропорядочный гражданин семью бросил?»

Потом довольно быстро, дня за три, эти разговоры затихли и Мякин был возвращён в своё обычное существование тихого трудоголика. И только Раиса, при соблюдении субординации, всё-таки позволяла себе изредка ласково потрепать затылок Мякина, настойчиво показывая, что её Мякиша — Раисин и ничей больше.

В тот день Мякин работал как никогда. Казлюк накидал ему столько документов, что, казалось, их не разгрести и за неделю, однако закрыть дела предстояло сегодня, то есть в пятницу. Всё было бы ничего, если бы за неделю коллеги Мякина (наверное, от его безотказности) насовали ему свои бумаги в надежде на то, что «наш труженик» обработает их в лучшем виде.

Корпел Мякин весь день без перерыва. В положенное время сотрудники дружно удалились из конторы на отдых. Сам Казлюк несколько минут постоял у мякинского стола, одобрительно хмыкнул и произнёс:

— Раечка, вы уж тут с Мякиным завершайте, а я удалюсь. Приятных выходных!

Раиса покорно кивнула головой и проводила Казлюка до выхода.

— Мякиша, ещё долго? — спросила она Мякина.

Он ответил:

— Скоро — уже закругляюсь.

Через полчаса Мякин закруглился. Как обычно, рассортировал бумаги, не спеша привёл в порядок стол. Поднялся со стула и тихо произнёс:

— Ну, я пойду домой.

— Да-да, — засуетилась Раиса. — Я почти готова, — ответила она, собирая сумочку и приготовив конторские ключи.

— Я пойду к себе домой, — ровным тоном произнёс Мякин и направился к гардеробной вешалке.

— Что ты сказал? — растерянно спросила Раиса.

Мяк набросил зимнее пальто и, повернувшись к ней боком, ответил:

— Я пойду к себе, то есть к себе домой.

Раиса встала из-за стола и долго смотрела на Мякина, пока он просовывал руки в рукава пальто, застёгивал пуговицы и аккуратно прилаживал на голову меховую шапку.

— А там тебя ждут? — спросила она.

— Не знаю, — ответил Мякин, повернулся лицом к Раисе, взглянул на неё, опустил глаза и добавил: — Извини, я пойду к себе.

Не ожидая реакции Раисы, он повернулся и твёрдой походкой направился к двери.

«В этом сезоне, похоже, останемся без зимы», — подумал Мякин, когда вышел в переулок. Холодный, влажный ветер мчал по тёмному небу подсвеченные городскими фонарями облака. Посыпала снежная крупа. Мякин поднял воротник, поправил меховую шапку и повернул на знакомую улицу, где метрах в ста от перекрёстка существовала его остановка, на которой он несчётное число раз садился на свой автобус и наслаждался получасовой поездкой домой, когда уже не надо думать о конторе, когда такие же, как он, горожане, усталые за день, тихонечко, почти ничего не замечая, сидят или стоят в салоне, и кажется, что собралась неведомо какая группа единомышленников, обсудившая до самых мелочей дальнейший ход событий и теперь, покорно отдавшись судьбе, молча, не глядя друг на друга, ожидала, совпадёт ли их прогноз с реальной действительностью.

Автобуса давно не было. Мякин даже подумал: не изменилось ли за время его отсутствия что-то в городском транспорте? Но, взглянув на табличку, он обнаружил там свой номер автобуса, да и стоявшие на остановке терпеливо ожидали появления транспорта.

Резкие порывы ветра заставляли ожидающих, подставляя ветру спины, поёживаться и, согнувшись с поднятыми воротниками, стойко переносить непогоду. Снег прекратился, и Мякин подумал:

«Это хорошо: небритому будет удобнее разжечь огонь, а потом он скажет: “Подлец ты, Мяк”.

— Никто теперь мне не скажет: «Мяк, ты подлец!» Да и нет теперь Мяка, — прошептал Мякин и представил себе либерторию и старика, сидящего у костра.

Прислонившись к столбику с табличкой, Мякин расслабился, ему показалось, что стоит он недалеко от костра и видит, как языки пламени быстро пожирают деревянные обрезки от ящиков и прочего хлама. Порывы ветра сбивают пламя — и тогда огонь уходит внутрь, угли становятся ярче, жар от них прожигает подветренную сторону и старик поправляет костёр,