— А что Мусьё, ещё не вернулся? — спросил Нуда и, наполнив кружки, отодвинул стакан в сторону.

— Не вернулся, лысый глаз! — прохрипел небритый. — На рынке нет. Говорят, в дежурку его забрали, но толком никто не знает.

— Жалко, — произнёс Нуда. — Ну давайте, давайте, — поторопил он всех, поднимая свою кружку. — Давайте выпьем за премию и за Мяка — вокзал он мне уступил! Хороший ты, Мяк, и вокзал у тебя хороший.

Нуда залпом опустошил кружку, выдохнул воздух, тут же схватил пирожок и начал его интенсивно кусать, будто опасаясь, что кто-то может ему помешать.

Мяк сглотнул слюну, мелкими глотками выпил содержимое кружки, взял в руки ближайший пирожок и, откусив небольшой кусочек, принялся медленно его жевать.

Минуты через три справились с первым фанфариком. Нуда открыл вторую бутылку и, наполняя посуду, загадочно объявил:

— Подошла ко мне одна. — Он весело взглянул на Мяка и продолжил: — Расфуфыренная вся — такую я не видел ох как давно!

Мяк, не обращая внимания на Нуду, машинально жевал пирожок и, казалось, никого не слушал.

— Мяк, о тебе спрашивала, — произнёс Нуда и мигом опорожнил свою кружку. — Слышь, Мяк, о тебе…

Мяк, склонив голову к столу, никак не отреагировал на эти слова.

— Спрашивала: мол, стоял здесь мужчина, а теперь где он? — продолжил Нуда. — Но я — нет. Ничего, ни словечка. Слышь, Мяк, ни словечка! Ты, Мяк, пей. За премию мою пей, — забалаболил Нуда. — Уж как она меня обхаживала! Слышь, Мяк, всё допытывалась: как, мол, тебя зовут и вообще? Но я ни словечка! Я, Мяк, за тебя, слышь, за тебя… Такую деньгу мне дала. Не нашу деньгу. Такую премию, но я ни словечка! — Язык у Нуды заплетался, и он ещё долго повторял эти два слова: «Ни словечка».

Опустошили второй фанфарик. Душевный разговор не получался. Нуда что-то невпопад гундел себе под нос. Мяк совсем устал, сложил руки на столе, опустил на них голову и молча смотрел на небритого. А тот, откинувшись в кресле, рассуждал:

— Ты, Нудка, что-то забалаболил нас. Мы так и не поняли. Мяк, мы не поняли?

Мяк тихо буркнул: «Угу» и закрыл глаза.

— Так вот, Нудка — лысый глаз, мы это, значит, не поняли. Ты слышишь, Нудка?

Нуда вскинул голову, мутными глазами обвёл окружающее пространство и заявил:

— Я ни словечка, я за Мяка… — Он два раза клюнул носом и, сосредоточившись, добавил: — Мяк нам друг… Она хотела, а я — ни словечка.

— Поплыл! — прохрипел небритый. — Разбалаболился, друг! Теперь и путается в показаниях.

Нуда повернул голову в сторону небритого, пробовал сфокусировать взгляд на его физиономии, раза два пытался выпучить на небритого глаза и в конечном счёте, отвернувшись от говорившего, пробурчал:

— В показаниях никогда, ни словечка… Она хотела, а я — ни словечка.

Нуда сполз вниз, несколько раз икнул и завалился на матрас.

— Заложил он тебя, Мяк. Слышь, заложил, — прохрипел небритый и закрыл глаза.

Мяк уже давно никого не слушал — он после фанфариков провалился куда-то и сейчас находился совсем не здесь, и снилась ему душевная старушка, защитница всех свободных людей. Она стояла с маленькой иконкой, осеняла крестным знамением большую толпу Мякиных. Мяк был среди них, и кланялся старушке, и видел, что вокруг одни Мякины, — и стало ему скучно. Так скучно, что даже глухой стон вырвался у него из груди и сон пропал. Открыл Мяк глаза — и видит, что бездомная собака строго смотрит на него. Не лает, не виляет хвостом, а просто смотрит и ждёт, когда он отдаст ей корку хлеба. Мяк роется в карманах — всё обшарил, а корки нет. Собака склонила голову набок и не понимает, почему ей не дают еды.

— Не дают еды, — шепчет сквозь сон Мяк и наконец-то крепко засыпает без сновидений.

Солнце уже два часа освещало либерторию, и мякинскую мусорку, и старую трубу у кочегарки. Длинные тени вытянулись на север, изогнулись на препятствиях то от разрушенной стены, то от старых бетонных заборов. Тянутся тени по искрящемуся на солнце снегу, и кажется, что скоро весна, и потекут ручьи, и появятся сосульки, свисающие с карнизов брошенных домов, и птицы, смиренные зимой, зачирикают возле проталин. Но до весны ещё далеко…

Проснулся Мяк в полной темноте, нащупал рукой фонарь, попытался включить его, но на месте кнопки обнаружил отверстие. Тряхнул легонько фонарь за основание — появился слабый мерцающий свет. Огляделся Мяк — никого вокруг нет. Сказал сам себе: «Доброе утро» и выбрался наружу, на солнце. Зажмурился от яркого света и подумал, что день уже в самом разгаре.

— Добрый день, товарищ Мяк! — громко произнёс он.

Собственный голос ему понравился — не было в нём ни жалости к себе, ни глухой тоски от одиночества, ни испуга от ожидаемой неизвестности. Оглядел Мяк чистое небо — ни облачка, словно за ночь некто великий и могучий тщательно протёр небосвод от края и до края.

— Мусорка так мусорка, — сказал он сам себе и не спеша, аккуратно переставляя ноги по нетронутому снегу, двинулся к себе на рабочее место.

На закате, когда солнце коснулось крыш дальних строений, мусорка неожиданно для него превратилась в нечто нереальное, будто старый художник, затосковав от классики, поиграл белой краской по холсту, набросал миллионы оттенков, замаскировал старый холст с непонятными предметами и возрадовался увиденному.

Мяк поставил картонный ящик с кое-какими полезными вещами у контейнера, присел на то же место, откуда его забрала старушка, и наблюдал, как солнце опускается за крыши. Сначала скрылась половина диска, но яркий свет не стал менее ярким, только в нём по сравнению с большим солнцем появились красно-оранжевые оттенки. Затем вниз ушёл почти весь диск и стало заметно темнее, а когда всё солнце спряталось за домами, на мусорке внезапно появились синие сумерки, дневные краски померкли, и картинка старого художника потускнела.

Мяк закрыл глаза и представил себя на санаторной льдине среди бескрайнего неба и льда. Мысли его, ясные и чёткие, с восторгом перебирали дальнейшие сюжеты, и его назначение вместо Герасима Ильича, и ворчание коллектива конторы, и Адмирала с его забористым напитком из фляжки.

Быстро темнело. Яркие звёзды заискрились в морозном воздухе. Мяк подумал:

«Наверное, небритый уже разжёг свой костёр, и яркие сполохи огня освещают его задумчивое лицо. Если бы я был там, то наверняка он рассказал бы мне о живом огне, а может быть, просто молчал и думал о чём-то своём».

Мысли Мяка поплыли куда-то далеко в детство. Он вспомнил мать: как она растирала снегом его