у меня начались галлюцинации. Отвечая на твой вопрос, Шут: два месяца назад я встретила новых замечательных людей, которые стали мне очень близки, — наверное, они даже могли бы заменить мне семью. И среди них — он… И я влюбилась.

— Влюбилась? Ты? — насмешливо перебил её Шут, глубокомысленно изображая двумя пальцами идущего по подлокотнику кресла человечка. Все синхронно обернулись на него и смерили недовольным взглядом, однако он этого либо не заметил, либо сделал вид, что не заметил.

— Да, влюбилась, — подчеркнула Ева. — Примерно в то же время стали учащаться приступы бреда, и вот я здесь. Собственно, на этом всё.

Ева оглядела своих друзей и тут же расстроилась: не такого рассказала они ждали.

— Вы не это хотели услышать, поэтому я и не хотела говорить.

— Да нет, что ты… — начал было Писатель, но Ева его оборвала:

— Не надо, друзья, я же вижу, что вы разочарованы. Я и сама-то, когда четыре года назад меня выпустили отсюда, надеялась на лучшее… Но, повторюсь, я встретила замечательных людей, которых хочу увидеть снова, а для меня это уже большое достижение. Четыре года стоили того. Лучше расскажите о себе, — сменила тему Ева и обратилась к мужчине, сидящему рядом с Писателем: — Если честно, больше всех меня волнуешь ты, Амнезис, потому что я покидала «ослика Иа», а встретила человека. Что произошло?

— Неужели я так резко изменился? — Амнезис смущённо улыбнулся, польщённый косвенной похвалой.

— Не резко, но ты проделал над собой большую работу, и это заметно. Ты стал личностью, — добавила Дуня, соглашаясь с Евой. Амнезис благодарно кивнул медсестре.

— Когда я уезжала, в тебе было пусто, — не обижайся, Амнезис, — но сейчас так о тебе уже не скажешь. Поделишься, что изменилось в твоей жизни?

Амнезис глубоко вздохнул, собираясь с мыслями перед тем, как начать, и расслабленно откинулся на спинку дивана.

— Сразу скажу, что я до сих пор ничего не знаю о себе: ни кем я был, ни каким я был, ни кем я бы хотел быть — ничего. Я дал сам себе имя… Ты правильно сказала, Энни: пустота — единственное, что было в моей памяти, а следовательно, и в душе; да что уж там, пустота и сейчас преследует меня. Странно жить без эмоций, характера, определённых знаний — да ведь даже то, что мы знаем, что ничего не знаем, уже является определённым знанием. А в моём случае не было ничего — ноль. Абсолютный и недвусмысленный. Два года подобного существования вымотали меня, и я впал сначала в апатию, а потом в депрессию… Жить день за днём и понимать, что ты ничего не помнишь, даже не помнишь, как чувствуются радость и любовь, бывает трудновато. Потом появились вы, мои друзья: сначала Писатель, за ним мой лечащий врач и Дуня, потом Шут, а после уже и Энни, — и я благодарю Бога за эту встречу. Вы все подарили мне желание стать кем-то, а не жить до скончания времён в состоянии медузы. Однажды мой врач придумал для меня эксперимент: он предложил мне создать самого себя, а для этого задать всем, кого я только смогу найти, вопрос «Каким вы меня помните?» Доведённый практически до отчаяния, я вышел в праздничный день на парковую площадь, уговорил кого-то дать мне микрофон и рассказал людям свою историю, а мой врач обратился к ним с этой странной, но такой важной для меня просьбой… Отдельное спасибо ему за то, что организовал всё это. И люди действительно описали своих давних знакомых, с которыми они когда-то имели счастье общаться! У меня до сих пор лежат их письма… Потом мы с моим врачом отобрали самые яркие и наиболее гармонирующие из них, и по ним, как по шаблону, я начал создавать себя… Наверное, со стороны это выглядело смешно: я ведь забыл, как чувствуются многие качества, — в тот момент мне были близки только печаль и потерянность, — поэтому мне приходилось смотреть определения большинства слов. Помню, как искал в словаре «преданность»… Да, наверное, со стороны это было весело. Конечно, впереди много работы, потому что я всё ещё не умею улыбаться, как бы странно это ни звучало: я просто забываю, что это нужно делать, однако я уже могу смеяться с ужимок Шута и плакать над безнадёжной любовью Писателя.

— Браво, — Ева улыбнулась и пару раз хлопнула в ладоши, на что Амнезис снял с головы воображаемую шляпу и шутливо поклонился. — Знаешь, быть может, ты и не помнишь, каким был когда-то, но одно я скажу тебе совершенно точно: ты был сильным человеком, — Ева остановила взгляд на двух пациентах, остановившихся в дверях гостиной, и вдруг спросила: — А чем ты занимаешься в свободное время? Есть какое-то занятие?

— Кстати об этом, Ева. Если помнишь, ты как-то сказала, что я вполне мог бы играть Пьеро. Так вот, твои слова оказались пророческими, и меня действительно взяли в местный театр исполнять трагедийные роли, так что теперь я и Шут — любимчики публики, — Амнезис гордо приподнял подбородок и глянул на подмигнувшего ему Шута.

— То есть, вы оба подрабатываете в театре?

— Что значит «подрабатываем»? — обиженно насупился Шут. — Мы там на постоянной основе и уже стали частью актёрской труппы! Ты тут надолго, так что, я уверен, обязательно застанешь те овации и громкие аплодисменты, которые встречают нас после каждого выступления.

— Обязательно застану… Обязательно, — тихо повторила про себя Ева, почему-то не совсем веря в правдивость этих слов. — Писатель, тебя, я так понимаю, нет особого смысла спрашивать об изменениях?

Писатель улыбнулся одними уголками губ, не отрывая глаз от мелко исписанного листка бумаги.

— Что-то в этом мире меняется со скоростью света и движется в одном темпе со Вселенной, что-то медленно идёт за солнцем, катящимся по небосводу, и наслаждается его красотой, а что-то в этом мире остаётся неизменным — той самой константой.

— Разве только «Поэма» увеличилась примерно в два раза, — вставил Шут, шевеля рукой свои подвыгоревшие кучеряшки. Писатель смущённо отвёл глаза, ловко сделав вид, будто «Поэма» принадлежит вовсе не ему. — Твоя пассия не устанет читать все твои труды?

Писатель откинулся назад, копируя позу Амнезиса, и мечтательно прикрыл глаза.

— О нет, mon cher, совсем нет! Суть не в том, чтобы она всё прочла — быть может, она откроет на первой странице и никогда не перелистнёт дальше, а может быть, только бегло просмотрит название — я не знаю, но сама мысль, что все эти пятьсот восемьдесят три страницы написаны ради неё и только ради неё, уверен, заставит её сердце биться