ней, будто муравьи, медленно ползли редкие машины. Где-то там, наверху, быстро бежали по небу гонимые вечно юным ветром, словно табун белоснежных лошадей, облака, задевали воздушными копытами вершины гор и оставляли на них часть своих грив и хвостов.

От увиденного у Евы захватило дух. Что-то вдруг щёлкнуло глубоко внутри, и она, задыхаясь от накативших эмоций, резко отпрыгнула от окна. Она думала, что это был сон. Она действительно всё это время была уверена, что больница Николая Чудотворца находится рядом с её родным городом, который она никогда не покидала надолго, и даже когда врач сказал ей об обратном, она не до конца поверила его словам. И тут — это… Эти синие горы, увитые серпантинами, котловина, в которой расположился город, сосновый бор, волшебный запах на рассвете после дождливой ночи — это всё правда, не сон! Боже, а значит, и… Ева опять подбежала к окну и прижалась щекой к стеклу, старательно вглядываясь туда, где… Боже, да! Там, так далеко и вместе с этим так близко, искрилось в утренних солнечных лучах Чёрное море.

Ева засмеялась. Вновь обретённые воспоминания теснились в груди, распирали изнутри грудную клетку, не помещались в ней, наполняли собой лёгкие, трахею, сердце, голову, смешивались с кровью и вместе с ней разносились по всему телу, заставляя и без того слабые руки холодеть и дрожать. Постепенно первая волна эмоций прошла, и вслед за ней наступило странное осознание. Как она могла забыть это? Как смогла убедить себя, что всё это — всё то, что она сейчас видит перед собой, — было сном? Неужели страх, постоянно испытываемый ею в стенах этой больницы, был настолько велик, что Ева так легко смогла отказаться от всего хорошего, что ей здесь подарили? Как ни как, прошло уже четыре года, воспоминания перестали быть свежими и уже не вызывали в её душе того отклика, который встречали ранее: всё, произошедшее тогда и частично сохранившееся в её памяти, казалось длинным плохим сном. Однако в этот момент перед глазами Евы появилась другая картинка: она вспомнила Бесовцева, стоящего в тёмном коридоре её квартиры, и его жуткое бледное лицо — лицо настоящего убийцы, которое она видела через узкую щель шкафа. Снова стало страшно. Ева помотала головой, отгоняя непрошенные мысли, медленно опустилась на стул и почему-то вдруг подумала, каким разным может быть один и тот же человек.

— Красиво, не правда ли?

Ева вздрогнула всем телом и обернулась на голос, сталкиваясь с пристальным взглядом Марии. Она стояла, облокотившись плечом на дверной косяк, и внимательно изучала лицо Евы, на котором в тот момент отразилась вся палитра человеческих чувств, начиная искренним счастьем и заканчивая неподдельным страхом и растерянностью при виде неожиданной гостьи. Ева не смогла разобрать настроения Марии, потому что её взгляд как-то не соответствовал прозвучавшему в тишине комнаты и оставшемуся без ответа вопросу: слишком уж пристально и надменно смотрели наполовину прикрытые вéками глаза с едва уловимыми нотками раздражения. В руках Мария держала небольшой цветочный горшок, в котором Ева вскоре признала когда-то подаренную ей Бесовцевым белую розу — откуда она была у Марии, Еве оставалось только гадать.

— Мой брат просил передать, — бросила она вместо приветствия и несколько презрительно окинула Еву взглядом с головы до ног, отчего девушка почувствовала себя ещё более неловко. Ева подошла к Марии и приняла у неё из рук цветочный горшок, скидывая идеально чистое и пока что белое больничное одеяло на пол, отчего Мария недовольно поморщилась, но ничего не сказала.

— Вы приехали в Ялту? — скорее сказала, чем спросила, Ева, чтобы хоть как-то поддержать разговор. Мария подошла к окну и выглянула на улицу, словно пытаясь найти, чем же там так восхищалась Ева.

— Есть такое, — неохотно процедила она сквозь зубы. — Мы люди подневольные — куда он, туда и мы. Ничего не поделаешь! Меня, если честно, больше интересует другое, — Мария обернулась на Еву, которая всё ещё стояла посреди комнаты с горшком в руках. — Поставь уже куда-нибудь цветок, в самом деле, — ещё уронишь, — недовольно воскликнула она, на что Ева не посмела ослушаться.

— Ты вот лучше скажи, — продолжала Мария, медленно вышагивая взад-вперёд по комнате, — что ты сделала с ним, а? Как тебе это удалось?

— Что удалось?

— Приручить его, — коротко бросила она как нечто само собой разумеющееся. — Не совсем, конечно — ты так, только начала это делать… Но изменения на лицо, — Мария остановилась у окна и задумчиво посмотрела вдаль. — Никто ещё не заходил так далеко, Ева. Он, — Мария обернулась и посмотрела прямо в глаза Еве, — не смог приручить его. А ты можешь. Меня это настораживает.

— Почему?

— Да ведь ты же сумасшедшая… — презрительно протянула Мария, нависая над Евой. Девушка неловко попятилась и чуть не упала, споткнувшись о выступ ковра. — Юродивая…

— Я не юродивая…

— Не оправдывайся! — повысила голос Мария, и тогда Ева действительно испугалась, потому что ещё никогда не видела женщину в таком настроении. — Ты в который раз ушла по-английски, но он — он! — тебя проводил. Почему он это сделал? Что в нём говорило в тот момент, хотя он мог запросто разорвать тебя на мелкие кусочки, стереть с лица земли, превратить в пепел?! М, Ева? — допытывалась Мария у девушки с каким-то странным остервенением. — Молчишь? А я скажу тебе, что это… Это любовь. Ещё совсем юная, едва проклюнувшаяся, но любовь.

— Разве это плохо?

— Да, потому что это слабость, — ядовито прошипела Мария, словно Ева не понимала каких-то элементарных вещей. — Самая большая и прекрасная на свете слабость, для правителя тем более…

— Я не понимаю Вас. О ком Вы говорите? — спросила Ева, подходя ближе к женщине.

— Можно подумать, ты не догадываешься… — зло прищурившись, протянула Мария, всматриваясь в небесно-голубые глаза Евы. — О Саваофе Теодоровиче, моя дорогая.

Ева гордо расправила плечи и, слегка приподняв голову, потому что женщина всё-таки была выше девушки, сказала:

— Вы можете не верить мне, Мария, это Ваше дело, но говорю Вам искренне, у меня не было и нет никаких намерений насчёт него. Если будет нужно, я уйду, — уже совсем тихо произнесла Ева, не выдержав пристальный взгляд Марии.

— Нет-нет, ты неправильно меня поняла, — поспешила оправдаться женщина, и её голос будто стал на несколько тонов теплее и нежнее, а спесь и надменность вдруг исчезли из тёмных, непонятного цвета глаз. — Приручи его, Ева. Прошу тебя как та, кто была с ним с самого начала. Он нуждается в этом, хотя, конечно, никогда в этом не признается — недаром ведь считается отцом гордыни. Будет непросто, это