— Глаза боятся — руки делают, — прошептала сама себе Ева и, судорожно вздохнув, принялась копать.

Удар.

Руки тряслись, как в лихорадке, в голове было пусто, и Ева только чувствовала, как в ушах громко пульсировала кровь. Она хотела о чём-нибудь подумать, вспомнить что-нибудь, но все мысли, словно туман, ускользали сквозь пальцы, и, как бы она ни старалась зацепиться за них, у неё ничего не получалось.

Удар.

Боль электрическим током прошла по синеющим венам и гулко отозвалась в плечах, заставляя Еву на мгновение замереть, практически качаясь носом земли. Что-то щёлкнуло у неё в голове, словно кто-то зашёл в тёмную комнату, нажал на переключатель, и резко загорелся свет.

Мария умерла.

Удар.

И Ева роет для неё могилу.

Удар.

Собственноручно.

Удар.

Ева видела её совсем немного, мельком, можно сказать. Но она видела её, причём видела живой и здоровой, а сейчас она лежит в церкви, в чёрном ящике и выглядит лучше, чем при жизни.

Удар.

Ева представила себе её смерть. На улице стоит замечательная, свежая, летняя ночь. В такую ночь мало кто спит, потому что, на самом деле, это никакая и не ночь, а лишь очень поздний вечер, переходящий сначала в утро, а затем в жаркий день. В такую ночь лёгкий ветер разносит по улицам городов тополиный пух, пародию на густую зимнюю вьюгу, шепчется с парковыми деревьями, и под фонарями ни на мгновение не становится пусто. В такую ночь улицы и живы, и мертвы одновременно. В такую ночь взрослые совершенно забывают, который сейчас час, и не гонят детей спать.

И вот в такую ночь Мария тоже не спит. Наверняка у неё открыто окно, и тот же лёгкий ветер заползает в комнату, шевелит тюль, перебирает её серебряные от седины волосы. Она хочет глотнуть воды, а для этого надо спуститься вниз, на кухню. Она, не включая свет, выходит из спальни в коридор — почему-то Еве кажется, что она всё делала в темноте, — и наощупь спускается по лестнице. Она живёт в этом доме уже больше двадцати лет, она знает здесь всё наизусть, поэтому идёт очень уверенно. Но вот… Мария неудачно ставит ногу на край ступеньки, и подошва тапочка предательски скользит вниз. Она тихо вскрикивает, не осознавая серьёзности падения, но тут же затихает, ударившись головой о лакированное дерево и оставив на ней кровавый след. Ещё пару секунд в тишине ночи слышны только глухие удары чего-то тяжёлого о ступени, а затем всё замолкает.

Удар.

Еве стало тошно от собственных мыслей, но теперь они стремительно заполняли ту пустоту, что на некоторое время образовалась в её голове, и она ничего не могла с ними сделать. Перед глазами раз за разом мелькали картинки тёмной лестницы, по которой спускается тело Марии. Удары головы о ступени похожи на удары метронома, и сердце ёкает им в такт. Ева сама не заметила, как начала рыть быстрее.

Удар.

А как обнаружили её смерть? Может быть, ещё ночью кто-то из домочадцев услышал звук падения, а может быть, семья утром, выйдя на завтрак, нашла у подножия лестницы её холодное тело, которое ещё вчера по-старчески улыбалось и целый день смотрело телевизор.

Удар.

А может быть, всё было совсем не так. Саваоф Теодорович сказал, что у неё нет родственников, готовых заплатить за пышные похороны, значит, она могла жить одна. Сколько же она пролежала на холодном ламинате, который когда-то давно скрупулёзно выбирала вместе с мужем? Быть может, впервые после смерти её увидел вовсе не родственник, а Саваоф Теодорович, навещавший старушку из элементарной вежливости…

Удар.

Еве стало противно от самой себя. Она постаралась думать о чём-нибудь другом, отвлечённом, но мысли постоянно возвращались к телу, лежащему за церковной стеной, и тому, что это тело совсем недавно было живым человеком.

Могила вышла неглубокой и неширокой, но у Евы больше не было сил. Она устало опустилась на землю рядом с только что вырытой ямой, пачкая платье в сырых от влажного ночного воздуха песке и глине, и оперлась на содранные в кровь грубой деревянной ручкой лопаты ладони, которые сразу неприятно защипали. Было одновременно и страшно, и спокойно сидеть на пустом кладбище в окружении чьих-то безымянных могил, зная, что здесь нет никого, кроме тебя и трупа, который ты должен похоронить.

Наконец, Ева почувствовала ночной холод, всё это время ходивший вокруг неё, как гиена, но который она не замечала, будучи в своих мыслях. Она медленно поднялась и, спотыкаясь на каждом шагу, на шатающихся ногах вернулась в церковь. Там всё было как прежде, только свечек, кажется, стало больше; Ева подошла к гробу и посмотрела в лицо Марии, у которой почему-то открылись глаза: девушка дрожащими пальцами попробовала закрыть их, но у неё не получилось, и теперь они слепо смотрели прямо на изображённого под сводом церкви святого с треугольным нимбом над головой. «Саваоф, — подумала Ева, устало опускаясь на пол около стола. — Одно из имён Бога в христианстве. Как же Вы, Саваоф Теодорович, одновременно и похожи, и не похожи на того, в честь кого Вас назвали».

Саваоф Теодорович стоял спиной к Еве напротив большого деревянного креста в глубине церкви и что-то внимательно разглядывал. Услышав, как закрылась тяжёлая входная дверь, он обернулся и поманил к себе Еву.

— Мне кажется, тут чего-то не хватает. Не могу понять, чего.

Ева медленно подошла к Саваофу Теодоровичу и застыла с тем страхом в глазах, какой бывает только в кошмарах при осознании, что всё вокруг — сон. На кресту был распят Кристиан: тёмная кровь на запястьях и сводах стоп немного запеклась вокруг больших ржавых гвоздей, вбитых в старое рассохшееся дерево, серые глаза наполовину прикрылись веками, уголки губ опустились. Казалось, будто он уже не чувствовал боли, принял её и теперь находился в странном состоянии умиротворения и оцепенения. Кристиан был одет так же, как и во все их встречи, то есть в серые бриджи до середины икры, белую кофту, поверх которой был накинут лёгкий коричневый жакет, и вся эта одежда совсем не вписывалась в общую атмосферу церкви и запёкшейся крови на запястьях. На его шее висел длинный полупрозрачный лёгкий платок.

Саваоф Теодорович выглядел очень довольным собой, и в миг, когда уголки его губ изогнулись в едкой усмешке, страшная догадка промелькнула в голове Евы.

— Это Вы его?..

— Я его, — кивнул Саваоф Теодорович, неотрывно глядя в тускнеющие серые глаза напротив себя, словно он боялся пропустить