Я вглядываюсь в карты. Хочу удостовериться, что не выпала рыба или что-то связанное с морем. Или со звездами. На одной нарисована раковина, в которой, похоже, лежит младенец.

– А это что?

– Устрица, мадам. Вы завоевываете этот мир, как будто устрицу вскрываете. Вы обладаете великой силой.

Отлично. Мне хочется спросить о королеве, о ее здоровье, но я не могу говорить об этом вслух. Даже спрятавшись за вуалью в доме гадалки. Вместо этого задаю такой вопрос:

– А в будущем? Не только в следующем году, а дальше…

Она машет рукой на карты:

– Карты показывают мне ваше будущее на год, мадам, дальше я не вижу…

Я прищуриваюсь:

– Всего на год? Я хочу знать остальное.

Мадам Сибилла склоняет голову, демонстрируя свой нелепый тюрбан, и отказывается что-то говорить. Она так же отказывается от денег, которые могли бы развязать ей язык, и после напрасных увещеваний я с досадой встаю, чтобы уйти. Меня всю трясет – почему эта женщина не сказала, что меня ждет? Как она могла точно предсказать смерть графа де Монвиля, да еще с такими жуткими подробностями, если сейчас не может ничего увидеть дальше декабря?

Я рассказываю Диане, где была, она смеется, как я и ожидала. Она уверяет, что тревожиться не стоит и что гадалкой двигала жадность.

– Она не рассказала тебе больше, потому что хочет, чтобы ты вернулась в 1745-м и опять ей заплатила, а потом заплатила в 1746-м, и так снова и снова…

Иногда (не часто) Диана говорит разумные вещи.

* * *

Наступает унылый апрель, я слегла на несколько дней. На это время упросила Диану занять мое место в постели короля. Одну. Мне нездоровится, я лежу в постели, а проклятый врач, какой-то деревенщина, которого прислал Людовик, настаивает на том, чтобы меня обильно поили рыбным супом. На самом деле суп вкусный: рыба, соль, фенхель, еще какие-то приправы – я не разобрала. Я потягиваю суп и думаю о том, чем занимаются король с Дианой и чем будем заниматься мы втроем, когда я поправлюсь. А затем мои мысли переключаются на ту противную красотку из леса, женщину-Рыбку. Я начинаю нервничать, зову Леону, чтобы забрала суп.

Теперь стали поговаривать, что Рыбке напророчили, когда она была еще юной, что ее полюбит король. Интересно, ей об этом сказала мадам Сибилла с улицы Пердю? Рыбка так молода, не больше двадцати. С другой стороны я, которой уже почти тридцать. Говорят, что для красивой женщины счастье – умереть молодой, потому что для нее мучительно наблюдать, как увядает ее красота. Красивую женщину увядание ранит гораздо сильнее, чем дурнушку. Но я умирать не собираюсь, ведь мне еще столько предстоит совершить.

Сейчас мы официально объявили войну. Франция годами воевала, в основном против британцев, но сейчас мы официально объявили войну Австрии. А вместе с ней и Сардинии. Людовик все колебался и колебался, но в конце концов принял решение. Сам. Должна признаться, что я горжусь им: с тех пор как умер Флёри, король стал королем не только номинально. И я, как могу, взращиваю его независимость.

И вот… мы воюем. Знаю, что об этом мечтала Полина: она хотела, чтобы король объявил войну, и, вероятно, собиралась сама ввязаться в битву! Я думаю о сестре, о той неприязни, которая возникла между нами еще с тех пор, когда мы были совсем юными. Уж точно я вышла из нее победителем, а она проиграла, потому что лежит, неподвижная, в могиле. Без одной руки. Но когда в голову приходят подобные мысли, меня охватывает страх. Я уверена, что такие мысли – зло. Никто не знает, когда смерть настигнет каждого из нас. Ужасно думать о том, что она умерла, хотя ее смерть мне на руку.

Однако же я согласна с ней, что Людовику следовало бы отправиться на фронт и командовать войсками. Подальше от влияния Морпа. И, несмотря на то, что он был несколько слаб и нерешителен, я искренне верю, что у Людовика задатки великого мужчины. Последнего короля, которого отождествляли с Аполлоном, называли «король-солнце». Все не могу решить, какой бы эпитет подобрать для Людовика. Может быть, Король-Воин? Или Зевс, Король Королей? Зевс, Убийца австрийцев?

Я рисую Людовику картину того, как он въезжает на поле битвы, поднимает за собой войска, поддерживает их своим присутствием, стирая тем самым память о горьких поражениях Франции в Деттингене в прошлом году.

– Серьезное начинание, – бормочет он. – Провиант, мебель, белье, утварь – все нужно привезти. Чашки. Огромное количество пудры, чтобы всех припорошить. Я имею в виду волосы. А не порох для пушек, хотя и его нужно привезти. Если поеду я, многие будут настаивать на том, чтобы ехать со мной, и всем нужно будет создать условия, подходящие им по рангу. Сложная задача. И будет дорого. Очень дорого.

– Нет ничего невозможного, дорогой мой. Нужно сделать так, чтобы с вами поехала лишь небольшая компания. Это ведь не прогулка за город. Нужно жить, как живут генералы. Ноай и ему подобные. Они же как-то обходятся без свиты.

Он качает головой и машет в сторону вышитого экрана (подарок от его младшей дочери), из аббатства, где девочки сейчас воспитываются. Экран расшит четырьмя фигурами в коричневых юбках, из которых каждая последующая меньше предыдущей. Подарок невероятно нравится Людовику.

– Кроме того, скоро привезут домой моих дочерей, я буду здесь, когда они вернутся.

Жаль, что маленькие принцессы не могут оставаться в Фонтевро; здесь, в Версале, у него и так живут две дочери и дофин, и он слишком много времени проводит с детьми. Само собой разумеется, что меня они терпеть не могут: я бы не хотела, чтобы к этой группе недовольных присоединилось еще четыре обиженных личика.

В прошлом месяце мы посетили Парижскую оперу, и Людовик удивил меня, предложив, чтобы компанию нам составили две его старшие дочери (те, которые еще не замужем, но и в монастырь не отправились). Это был смелый, но невероятно глупый поступок, потому что окружающие судачили только о нас. Я понимаю, что Людовиком двигали благие намерения: он очень любит своих дочерей, почти так же сильно, как он любит меня. И я отдаю себе отчет, что он был бы чрезвычайно рад, если бы мы поладили.

Стоит ли говорить, что плакса Генриетта и ледышка Аделаида не проявили особой приязни ко мне. Аделаиде всего двенадцать, но она уже не дитя, и, казалось, недовольство сочится из каждой поры ее маленького тельца. Генриетта, по крайней мере, учтива и в конце последнего акта была так же восхищена музыкой, как и мы с королем. Она была не в силах сдержать свой восторг: напевала арии и обсуждала сюжет всю обратную дорогу. Но на следующей неделе она опять держалась со мной так же холодно, как и ее сестра.

Им нужно отсюда уехать и выйти замуж. Если бы принц Карл мог избавиться от этих ужасных протестантов и заявить свои притязания на Британский престол, он стал бы подходящим мужем для Генриетты. Я побуждаю Людовика поддержать рискованную затею Стюарта, но он не проявляет должного энтузиазма. Правда, французский флот помог Карлу в феврале в его неудачном вторжении в Англию, но сейчас Людовик настаивает на том, что для нас важнее всего – Австрия.