Мец

Август 1744 года

Людовик был в добром здравии. Он весь день инспектировал укрепления окраин города. Потом – приятный вечер, разговоры о недавних победах и обещанный губернатором фейерверк. Позже мы занимались любовью, и я не заметила ничего дурного: ночь как ночь. А далее мы лежим вместе, Людовик ласкает пальцами мой живот и спрашивает, когда я намерена родить ему ребенка.

– Я бы хотел девочку, – мечтательно произносит он. – С такими же губками, как у мамы. Мы назовем ее Роза.

– Разве вам мало своих дочерей? – раздраженно отвечаю я.

Для себя я решила, что хочу сыновей, двоих максимум. Лицо его омрачается, и я понимаю, что допустила ошибку. Людовик очень любит своих дочерей, его любовь к ним граничит с любовью к той буржуа.

– Я пошутила, – поспешно добавляю я. – Дочерей никогда много не бывает. Я бы хотела самое меньшее четырех очаровательных малышек, характером в отца, а внешностью в мать. Первых мы назовем Роза и Анна.

Людовик улыбается, мой промах прощен. Он хочет быть счастливым, и его очень легко вернуть назад к этому счастью. Я заметила, что он изменился с тех пор, как приехал сюда, в Мец: стал более уверенным, не таким замкнутым. Находясь среди генералов и солдат, он стал общительным и открытым, его робость, которая некогда возвела вокруг него высокую стену, наконец-то исчезла.

Той же ночью, до того как заснуть, он попросил воды, и я налила ему бокал из кувшина, стоящего у кровати. Он жадно выпил, я хотела предложить еще, но он покачал головой и откинулся на подушки. Он мгновенно заснул, а потом еще быстрее заболел.

Утром, когда Людовик проснулся, было очевидно, что ему нездоровится. Он весь горел, глаза остекленели. Меня охватил доселе неведомый ужас, что все может измениться одним махом. Только что олень был жив – а через секунду уже пронзен стрелой, безо всякого предчувствия, что за ним охотятся. Землистое лицо и блуждающий взгляд Людовика говорили о том, что это не банальная простуда, которая через день-два пройдет, а что-то посерьезнее.

* * *

Ришелье запирает двери покоев и позволяет войти только нам, дамам, и врачам. Генералы, министры, напыщенные герцоги и принцы недовольно ворчат, но мы держим двери крепко запертыми. Я уверяю их, что у короля немного поднялась температура, что он нуждается в покое и тишине и что здесь не место для беспрерывно гудящей толпы с запахом пота. Меньше всего мне нужны их придирчивые взгляды, быстрые подсчеты и ликование, которое они даже не потрудятся скрывать, оценивая серьезность ситуации. Среди них и Морпа, которому удалось добраться до Меца.

Диана стоит на коленях у кровати, часами молится. Я благодарна ей. И сама испытываю сильную потребность помолиться, но мне хочется оказывать более значимую помощь. Я докучаю врачам, нависаю над ними, пока они производят бесконечные кровопускания. Людовику лучше не становится, он продолжает весь гореть, и, хотя мы омываем его тело водой и обмахиваем веером, он горячий, как угли. Я держу его за руку, пожимаю, поглаживаю и увещеваю, чтобы он меня послушал и вновь стал сильным и здоровым. Я запрещаю ему оставлять меня. Если он меня покинет, мой мир рухнет. Он мне нужен. И так длится шесть дней, а потом я вспоминаю народные приметы из Бургундии: лихорадка проходит за пять дней. Все, что дольше, – неизлечимо.

Людовик в бреду, из глаз течет какая-то желтая жидкость. Врачи пускают ему кровь, потом опять пускают кровь, как будто эти крошечные пиявки в силах уничтожить проклятую лихорадку. Я называю их укротителями пиявок, а главный врач, Пейрони, огрызается, чего никогда бы не позволил себе раньше, разговаривая со мной. Еще один врач, худощавый смуглый мужчина (поговаривают, что он из Турции), просит позволить вызвать рвоту и очистить кишечник, но остальные не обращают на него внимания, а приказывают принести еще баночки с пиявками. Я постоянно отпаиваю Людовика водой и разбавленным вином, но дело в том, что он ничего не ел – абсолютно ничего – вот уже шесть дней. Кожа его обвисла, он похож на старика. На умирающего старика.

Я поддаюсь панике, падаю на колени и умоляю, заклинаю Господа:

– Если не ради меня, то ради Франции. Людовик еще слишком молод, чтобы умирать. Нас нельзя разлучать. – На одно ужасное мгновение память возвращает меня к той сцене, когда Луизу выдворяли из Версаля. В ту же секунду я понимаю, как ей было больно, и ее боль передается мне, сбивает с ног. Меня выдворяют, и я этого заслуживаю.

На седьмой день генералы, принцы и духовенство прорываются в комнату при поддержке врачей, которые ополчились против меня. Они кричат, чтобы я покинула помещение, оставила короля в покое. Но я не обращаю внимания на их беснование и стою на своем. Никто не знает, что делать: предсказать смерть короля – измена, однако король действительно умирает. Только Морпа, мой заклятый враг, шипит, что меня нужно отослать отсюда, как только король придет в себя и исповедуется.

– Это конец, мадам, вы понимаете?

– Вы глупый игрок, Морпа, – не скрывая своего отвращения, говорю я. – Вы ставите на смерть короля. А я уверяю, что этого не случится. Поэтому хорошо подумайте, что сделают с вами за разговоры со мной в подобном тоне.

Морпа фыркает и машет в сторону кровати:

– Он умирает. Вам, как и остальным, это прекрасно известно. Настало время исповедаться и собороваться. И когда это произойдет, вы, мадам, уедете.

Духовник короля, Перюсо, не похож на священника, он добр и отзывчив. Я пытаюсь выведать у него, правда ли, что епископ Суассонский, который кружит надо мной, как стервятник над падалью, будет вынуждать меня уехать.

– Я не знаю, мадам, – негромко произносит он, намеренно отводя взгляд.

Но я хочу знать! Хочу знать самое худшее, чтобы быть готовой ко всему. Весь план провалится, если не будешь строить планы. Мой провалиться не должен.

– Скажите мне!

– Не могу, мадам, не могу. Поскольку и сам не знаю. Король… – Перюсо беспомощно стоит передо мной.

Диана гладит меня по плечам, по спине, и неожиданно я вырываюсь, как будто сам дьявол мною овладел.

– Ну же! – кричу я, не заботясь о том, что нас могут услышать. Все понимают, о чем я говорю. – Скажите мне, просто скажите, черт вас побери!

Я ругаюсь, напрочь забыв о том, что нахожусь в аббатстве в окружении монахов, упырей в коричневых сутанах, к лицам которых за столетия прилипло осуждающее выражение. Все молчат. А если вдруг король не умрет? Они понимают, что я отлично запомню всех тех, кто говорил, что я должна уехать. И всех, кто хотел, чтобы я осталась.

* * *

Раннее утро. Бледный теплый туман вползает в комнату больного – восемь дней прошло с тех пор, как началась лихорадка. На улицах бьют колокола, люди собираются на службу, их мольбы и крики просачиваются сквозь толстые стены аббатства. Наконец Перюсо приходит ко мне и сообщает, что епископ готовится принять покаяние и соборовать и я должна уехать. Если я останусь, король умрет без соборования. Король умирает.