разбудил старшего брата, и мы вместе ворвались в ее спальню, распевая: «С днем рождения тебя…» Мама сидела на краю кровати, когда мы вошли, и я еще подумал, что она слышала все наши приготовления на кухне. Но мама ничего не заметила. Теперь я понимаю, что она тогда погрузилась в свой собственный мир, просто сидела и смотрела вдаль. Ей явно пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от своих мыслей.

– Бен, Филип, какой замечательный торт!

Что случилось, мама?

Несколько лет назад, когда она еще могла что-то понимать, я разговаривала с ней о своей работе, и она спросила меня о миссис Джонсон – Нериссе, женщине, которой я пытался сделать электросудорожную терапию и не смог. Я сказал маме, что ей стало лучше. Она знала, что я врал; она знала, что я пытался защитить ее от правды.

Я делаю глоток кофе и снова смотрю на небо. Фиолетовые полосы стали темно-бордовыми. Еще одна-две птицы присоединились к пению, но утренняя песня все еще звучит не очень уверенно.

Нерисса написала мне, после того как я ушел с работы. Я ответил, скорее из вежливости и чувства долга, чем ради продолжения переписки, и каждый раз, получая письмо, я звонил Аарону, консультанту из отделения, чтобы рассказать ему, что она сказала мне. «Я чувствую себя так ужасно… Я хочу умереть». Что-то в этом роде.

Через несколько лет после «инцидента» с электросудорожной терапией, который к тому времени стал притчей по языцех, Нерисса снова написала мне, чтобы пригласить на рождественскую вечеринку в отделении.

– Итак, в письме ничего плохого, – сказал я Аарону. – Но как ты думаешь, стоит ли мне приходить?

– Было бы здорово увидеть тебя.

Я встретил его по дороге, и мы неловко обнялись. Это было похоже на наши объятия с моим папой… Нам потребовалось некоторое время, чтобы довести объятия до совершенства – немного похоже на работу по дереву, но у нас получилось. Папа сделал скамейку, на которой я сижу. Ему нравилось торчать в гараже и что-то мастерить. Хотел бы я что-нибудь сделать. В последний раз, когда я вез его домой из больницы, мы говорили о его смерти. Мы оба знали, что это вопрос нескольких дней. Чтобы подбодрить его, я сказал, что хочу новый стол для столовой. На некоторое время его глаза прояснились, и он спросил меня, какой стол мне нужен.

– Большой, папа, действительно большой обеденный стол. – А потом я вдруг выпалил: – Ты мной гордился?

– Да, – ответил он. А потом замолчал. – Бен, ты знаешь, какой стол тебе нужен?

– Да, – осторожно ответил я. – Маленький.

Я притормозил, и мы обняли друг друга в последний раз, прежде чем кончилась капельница с морфием. К тому времени мы уже хорошо умели обниматься.

Я пришел в отделение на рождественскую вечеринку и поздоровался со знакомыми медсестрами, но в основном там были новые лица.

– Это он? – спросил я и услышал шепот.

Я знал только двух пациентов. Некоторые поправились, их выписали, других перевели, один умер от сердечного приступа, а другой сидел в тюрьме.

– Угадай кто, – сказала Нерисса, подходя ко мне сзади и закрывая мне глаза руками.

Я повернулся, и мы обнялись. Это походило на встречу со старой подругой, и мне пришлось напомнить себе, что она вообще-то пациентка в нашем отделении. Мы взяли две банки кока-колы и нашли тихий уголок, чтобы посидеть вместе.

– Как ты? – спросила она.

– Это я хотел спросить! Я в порядке, спасибо. Как дела с книгой?

– На самом деле ничего особенного не делаю. Не могу сосредоточиться. Не могу взять себя в руки. – Она огляделась вокруг. – Но именно поэтому я здесь.

Ее голос звучал измученно. В нем появилась покорность, которой я раньше не слышал, усталость. Иногда она просто смотрела вдаль.

«Бен, скажи Аарону, чтобы он помог ей. Она сдалась. Она не поправится».

Она принимала два антидепрессанта, нейролептик, стабилизатор настроения и ходила к психотерапевту.

– Возможно, мне назначат еще один курс ЭСТ, но она помогает не так хорошо, как раньше. Дни тянутся бесконечно. Я не уверена, что смогу продолжать в том же духе, – призналась она и поймала мой взгляд. – Да, Аарон все об этом знает. Он держит меня на особом счету, когда все действительно плохо.

А потом кто-то сделал музыку погромче.

– Ничто не сравнится с тобой, – воскликнула она. – Мне всегда нравилась Шинейд О’Коннор.

Она встала, взяла мою руку и потащила меня, протестующего, в столовую, где все столы были сдвинуты в сторону.

– Я не танцую, – закричал я, но она ничего не хотела слушать.

Я поймал взгляд Аарона, ища его одобрения, и он улыбнулся нам.

– Все в порядке, – одними губами произнес он.

Она положила голову мне на грудь, и мы раскачивались взад-вперед, слушая одну из лучших песен всех времен. Когда музыка стихла, она спросила меня, стал ли я счастливее, чем раньше. Должно быть, я выглядел удивленным.

– Одна из медсестер сказала, что у тебя были проблемы.

– Да, – ответил я. – Сейчас я в порядке, спасибо.

Она внимательно посмотрела на меня – точно как мама.

Я делаю последний глоток кофе, ощущаю вкус горькой гущи и вытягиваю руку по спинке скамейки. С годами дерево стало гладким; папа обычно сидел на том же месте. Небо меняет цвета от малинового к красному с желтыми прожилками.

– Могу я присоединиться к тебе? – спрашивает Либби, стоя у входной двери.

Я улыбаюсь и киваю, и она садится и прислоняется ко мне спиной.

– Я проснулась, а тебя нет. Я подумала, сегодня день тоски зеленой?

Первые лучи света только-только пробиваются сквозь дымовые трубы дома перед нами.

– Нет, на самом деле я счастлив.

Либби поворачивается, наклоняется ко мне и целует меня.

– Ты знаешь, что сегодня день рождения твоей матери?

Я киваю.

– Сделаешь еще кофе? – спрашиваю я.

– С удовольствием. Я смотрю, как она идет назад и толкает дверь.

Нерисса поцеловала меня в щеку и сказала, что возвращается в свою комнату.

– Я устала, – объяснила она. – Я так выматываюсь.

Я смотрел, как она уходит, и видел, как за ней закрывается дверь.

– Мам, я больше ее не видел, – говорю я вслух. Я сижу один на папиной скамейке. Теперь это моя скамейка. – Они нашли ее одежду на пляже два месяца спустя. Записки не было. Она просто исчезла. Ты была права, это не повод для смеха.

Мне нравится думать, что она слышит меня, но сейчас птицы поют так громко. Они говорят друг другу, что живы, и празднуют жизнь.