Адвокат стоял надо мной, подняв правую руку, чтобы прикончить меня, но он отменил свой удар. Он не стал обвинять Робина в том, что тот умышленно сломал себе ключицу, но, как только мне все объяснили, я в своем потерянном состоянии начал вспоминать, что его клиент, Гай, просто пригласил меня сыграть в бильярд вскоре после того, как я предложил ему немного амфетаминов.

А потом я словно поднялся с колен, из последних сил одернул правую руку и пробормотал что-то о том, что на Робина напали.

Пожалуйста, рефери, вы должны остановить бой.

Моя бдительность ослабела, а адвокат порхал как бабочка.

– Какое нападение? – спросил он и, не дождавшись ответа, подался вперед и повернулся к судье. – Мой клиент отрицает показания врача. Никаких доказательств о характере или тяжести травмы представлено не было. Его не допрашивали. Ему не предъявили обвинение. Он не был осужден ни за какое преступление. У него нет никаких психотических симптомов, и он не употребляет наркотики. Мы оспариваем доказательства расстройства личности и предлагаем комиссии рассмотреть вопрос о полном освобождении.

Часы на стене начали таять, и лицо адвоката превратилось во что-то ужасно зловещее. Я снова как будто оказался на картине Дали, но кричал, как на картине «Крик» Мунка. После этого слова адвоката донеслись до меня, но я уже давно вернулся к своему искаженному и опороченному титулу – «доктор».

Это была практически единственная реальность, которая у меня оставалась, и даже она начинала превращаться в телефон в форме омара.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы прийти в себя, и, когда я снова смог ясно все вспомнить, я был рад, что комиссия решила не выпускать пациента. К счастью, врач в комиссии был судебным психиатром, и ему не понравились «удары» адвоката. Но представители комиссии похвалили пациента за «хороший прогресс», которого он, очевидно, добился.

«Итак, доктор Шипман, возможно, мы начнем с поэтапного возвращения – всего три дня в неделю, и посмотрим, как пойдет…»

Я пришел домой вечером после суда и сел перед выключенным телевизором. Я собрал в кулак те немногие силы, которые у меня еще оставались, и позвонил Робину, чтобы спросить, как у него дела. Он казался довольно расслабленным, и его ключица заживала, самочувствие становилось все лучше с каждым днем, но он еще не был готов вернуться к работе. Я спросил его, приняла ли полиция у него заявление.

– Они придут завтра, – ответил он. – Но я не думаю, что есть смысл выдвигать обвинения.

Я не согласился с ним.

Чертов младший медперсонал.

А как там Гай? Он все еще в больнице, но пока у него все хорошо.

Робин действительно пошел в полицию, чтобы подать жалобу. Они приняли заявление.

И передали дело в Королевскую прокуратуру. Никто из системы здравоохранения не разговаривал с Робином.

Они не разговаривали и со мной.

Очевидно, судебное преследование не отвечало общественным интересам. Робин получил письмо, в котором говорилось, что он стал жертвой преступления, но я полагаю, что он уже и так знал это.

В конце концов ему предложили какую-то консультацию психолога, но к тому времени он вернулся на работу и больше не хотел брать отгулы.

Фантастически прекрасные медсестры.

Утешительные воспоминания

Прошлой ночью я закончил упаковывать свои вещи в Лейквью. Мой кабинет был прибран, а работа – сделана. Я пришел домой, но чувствовал себя неуютно, как будто у меня осталось какое-то незаконченное дело.

Сейчас раннее утро – мне не спится, я вылез из постели и сварил себе кофе. Сижу на улице на старой папиной садовой скамейке и жду, когда взойдет солнце. Я смотрю на мобильник, тихо вибрирующий рядом со мной.

Мне звонит Элейн.

– Прости, что звоню тебе так рано. Но ты сказал, что это ничего страшного, если мне понадобится, и я знаю, что ты рано встаешь.

– Ничего страшного.

Она сделала паузу.

– Я не могла уснуть. На самом деле я считаю, что это все очень тяжело. Я не могу вернуться. У меня перед глазами постоянно всплывает картина, как он наносит мне удар. – Она замолчала. Прошло около минуты, и я просто ждал. – Это была моя вина, – сказала она наконец. – Я прижимаю телефон к уху, но ничего не говорю, и она продолжает: – Я была с ним неласкова. Я была зла. Вот он и добрался до меня. Я думаю, что сама заставила его сделать это.

– Это не твоя вина.

И я слышу себя… Я разговариваю со своими дочерьми. Я разговариваю с младшей сестрой Сэма Нельсона, уютно устроившейся на груди своей матери. Я разговариваю с умирающим мужчиной, мучающимся вопросом, мог ли он сделать своего сына лучше. Я разговариваю с Селией и Дакшей. Я разговариваю почти со всеми своими пациентами, которые вели себя странно из-за болезни. Я разговариваю с теми, кто пережил самоубийство любимого человека.

Я разговариваю с мамой.

«Это не твоя вина».

Я вспоминаю миссис Роколл и пытаюсь понять, винит ли она меня в смерти своего сына. «Это была не ваша вина, Бен». Но я не готов к такому отпущению грехов. Во всяком случае, пока. А может, я никогда и не буду готов. И не уверен, что Элейн готова.

– Было бы обидно, если бы ты ушла из профессии. Мы все делаем, что можем, а ты делаешь больше всех.

– Ты правда так думаешь?

– Ты делаешь больше, чем кто-либо из всех, кого я знаю.

Я слышу, как она делает глоток чая, и смотрю на свой кофе, дымящийся на утреннем холоде.

– Элейн, – говорю я.

– Да.

– Это не твоя вина.

– Мы можем поговорить позже? – спрашивает она.

– Конечно, Элейн.

Я прикасаюсь к чашке, мой кофе почти остыл. Первые признаки рассвета – пурпурные полосы, пробивающиеся сквозь высокие облака далеко на востоке. То там, то тут начинают щебетать птицы, но пока проснулись не все, и до рассветного хора еще час. Мама любила пение птиц. Она всегда вставала в это время. Я смотрю на часы, замечаю дату и улыбаюсь.

Сегодня мамин день рождения.

Мне было девять лет, когда я впервые испек ей праздничный торт. Я нашел ее кулинарную книгу, и она случайно открылась на нужной странице. Мама готовила только два торта: рождественский и шоколадный, но они подходили на все случаи жизни. Я тщательно следовал рецепту: испек, украсил шоколадом, растопленным на водяной бане, и оставил на ночь под кухонным полотенцем. На следующее утро на рассвете я воткнул в него свечу,