Суриков почувствовал себя обиженным чуть ли не всем светом и прежде всего Товариществом, несмотря на то, что передвижники относились к нему весьма доброжелательно и чутко, стараясь поддержать упавший дух своего боевого товарища. И хотя картина, в конце концов, все же была приобретена в частную галерею, Василий Иванович приписывал свои неудачи тому обстоятельству, что он стоял в рядах передвижников»[102].

Вторит Якову Минченкову Витольд Бялыницкий-Бируля: «Мне хорошо помнятся часы и дни, проведенные в Историческом музее, где в верхних залах устраивалась передвижная выставка (я был одним из ее участников и устроителей). На эту выставку Суриков дал картину «Степан Разин». И вот помню, когда Василий Иванович пришел и увидел свою картину на фоне обивки темно-сизого цвета, страшно огорчился и сказал: «Вся моя теплота в картине исчезла, и Волга сделалась дисгармоничной…»

Мне пришлось позвонить художнику Голову, моему товарищу, работавшему в Большом театре. Голов вызвал маляров, которым, по указанию Сурикова, удалось добиться подходящего цвета фона. Наутро пришел Суриков, он был очень доволен и сказал: «Вот теперь моя Волга ожила, и она такая, какой я ее представлял».

Картина была повешена на новом месте и при дневном свете прекрасно выглядела. Суметь показать картину так, чтобы она звучала, — это дело трудное, важное и требует особого умения от устроителей выставки. Часто бывает так, что на выставках картины проигрывают, принося разочарование художнику»[103].

Время передвижников уходило. Униженный народ «Крестных ходов» больше не мог быть героем картин, а вместе с тем менялись и палитра их, и весь композиционный строй. Со «Степаном Разиным» передвижников Василий Суриков уходит к обновленному «Степану Разину», вступая в Союз русских художников. Но это была не вся интрига. Помимо бурного обсуждения художественным сообществом недостатков картины, оказалось, что Илья Репин конкурирует с Василием Суриковым выбором темы. В «Петербургской газете» от 20 марта 1907 года писалось: «Отсутствие И. Е. Репина на передвижной выставке объясняют тем, что художник не успел окончить начатых картин. Зато в будущем году Репин выставит у передвижников огромную вещь, как говорят, очень похожую на картину В. И. Сурикова «Стенька Разин», фигурирующую на нынешней передвижной выставке. Картина изображает запорожцев, плывущих на лодке по реке. Сходство с Суриковым заключается не только в одинаковом мотиве, но и в самой композиции картины. У Репина тоже на первом плане угол лодки. Видевшие картину говорят, что она является повторением известных репинских запорожцев, с той разницей, что художник посадил теперь своих запорожцев в лодку».

Из этой заметки нельзя сделать выводов, о какой же картине Репина идет речь. Видно другое — малое понимание различия между тем, что есть «Степан Разин» Сурикова и что есть жанровые казацкие сценки Репина, все больше уходящего в поверхностный эстетизм. В 1907 году Репин упоминает о картине «Запорожцы на Днепре».

Сообщает о ней и художник Василий Матэ: «…показал нам свою большую картину «Запорожцы на Днепре». Тонко написана картина, уже идет к концу. Пейзаж — вода превосходная. Из фигур не рассмотрел, очень уж было темно, и при лампе не видно было».

На Тридцать седьмой передвижной выставке в 1908 году картину Репина постигла неудача, которая чуть ранее преследовала суриковского «Разина». Она тоже неоднократно переписывалась. Репин жаловался, что картину поняли и оценили немногие. Для него, как и для Сурикова, неуспех был неожиданностью. Илья Репин работал над этой картиной еще 11 (!) лет — по 1919 год. Затем картина оказалась в Швеции, в Музее истории мореходства в Стокгольме, что говорит о ее чисто этнографических, а не художественных достоинствах. Из музея она попала в частную коллекцию.

Выше говорилось о том, что «Степан Разин» парен к «Боярыне Морозовой». Даже само движение саней, увозящих Морозову, и лодки Разина — в одном диагональном направлении справа налево. «Разин», как и «Морозова», занимает срединную часть композиции. В картине Василий Суриков отдает дань символизму своего времени. Корма и находящиеся на ней хмельные есаулы, из которых один уснул, — это прошлое. Атаман опирается рукой на конское восточное седло, что говорит о возвышенном строе его дум, о его благородном идеализме. Он сидит ближе к гребцам, он с ними, с будущим, создаваемым общими усилиями.

После множества этюдов головы Разина художник остановился на том, что Разин — это он сам, настолько он сжился с картиной и ее центральным образом. Он сшил себе костюм атамана, в котором сфотографировался; автопортретный этюд лег в основу последнего варианта картины. Все колористические поиски после 1906 года посвящены дописываемому «Разину». Темнота из картины уходит, краски пленэрно переливаются перламутром, воздух полон света, мажорности. Вот-вот явь станет сказкой. Однако тяжелая дума атамана слишком контрастна пейзажу, и та былинность, которая сопутствует фольклорному образу Разина (на картине Б. Кустодиева), отступает на второй план перед исторической трагедийной правдой, лежавшей в основе суриковской мысли.

В поездке по Сибири, на родине, художник нашел образное «осуществление мечты» о народном вожде. Родная земля подсказала ему новую думу о нем. Как могучая греза лежала перед Василием Суриковым его Сибирь, и многие поняли его картину как дар будущему.

Пожалуй, «Степан Разин» стоил Сурикову наибольших волнений. Он возвращался к ней и продолжал писать вплоть до выставки в Риме в 1911 году. Публика ждала от него бунтующего Разина. Поэтому не случайно, что картину еще в 1906 году принял и одобрил одним из немногих Михаил Нестеров, художник глубокой просветленной смиренной думы, близкий русским религиозно-философским кругам. В письме другу А. А. Турыгину из Киева от 19 ноября 1906 года он сообщал: «Заканчиваю кратким описанием новой картины Сурикова «Разин». По широкому раздолью Волги в тихий вечер плывет под легким парусом лодка — «атаманка». Плавно взлетают весла удалых гребцов, плеск воды и звуки бандуры нарушают тишину. На первом плане сидит заложник — персидский хан, около него двое разгульных казаков. Дальше казак-бандурист, а против него у мачты сам Разин. Задумчиво глядит этот удивительный человек, глаза его голубые, зоркие, как бы видят свою судьбу. Он красив тою великорусскою красотой, которая неотразима ни для старого, ни для малого, ни для красных девок. Картина первого сорта. Тон, как и композиция, благородны. Это «поэма»!»[104]

Эту главу о Сурикове — глубоком и благородном мастере хотелось бы завершить картинными элегическими строками В. Бялыницкого-Бирули, вспомнив о том, что и сам Суриков больше любил объясняться «сценами, картинами», где бы не схоластика, а душа нашла себе отклик и место:

«Зимний день угасал. Были сумерки. Картина «Степан Разин», поставленная в одном из залов выставки, освещалась только рассеянным светом от больших уличных фонарей, стоящих около здания музея. В зале было тихо. Мы сидели тут же, как вдруг Суриков сказал мне: «А знаете что, я, кажется, не подписал свою картину, пойду, возьму краски и подпишу». Василий Иванович встал перед картиной на одно колено и стал ее подписывать. Его склоненная фигура показалась мне такой маленькой, что я невольно подумал: «Какая титаническая сила, какой огромный талант заключены в таком небольшом человеке!» Подписав картину, Суриков сказал: «Моя роль художника пока закончена, теперь я купец; я должен продать картину и иметь возможность писать другие и существовать с семьей лет пять, по крайней мере; ведь я выставляюсь в пять лет один раз». Было уже темно, когда мы с Василием Ивановичем вышли через главный вход Исторического музея на Красную площадь. Падал тихий снег, впереди — стены Кремля и силуэт Василия Блаженного. В это время на Спасской башне стали бить часы, Суриков остановился, весь ушел в слух и произнес: «Слушайте, слушайте глагол седых времен».